- Погоди, папа.
-Это карнавальная шутка.
- Они костюмированы.
Блаженство
Цель:
- исследовать такой стилевой прием русской литературы как принцип карнавализации, язык символических конкретно – чувственных форм – от больших и массовых действий, до отдельных карнавальных жестов.
- Показать, как использует М.Булгаков прием карнавализации в повести «Собачье сердце».
Ход урока
Помимо объективных, исторических обстоятельств, теперь известных до конца, были и субъективные: это необычная образная система Булгакова, требовавшая расшифровки, гротеск, символика, сарказм и грустный юмор, элементы фарса и откровенной фантастики, Карнавализация смешение реалистического и фантастического пластов – все то, что делает реализм писателя «фантастическим».
Под карнавализацией понимается « транспонировка карнавала на язык литературы». «Карнавал выработал, - пишет М.Бахтин,- целый язык символически – чувственных форм – от больших и сложных массовых действ до отдельных карнавальных жестов. Язык этот дифференцирован, можно сказать, членораздельно… выражал единое (но сложное) карнавальное мироощущение, проникающее все его формы». [1]
Почвой, на которой произошла активизация фундаментальной традиции народно – смеховой культуры, было то состояние реальности, которое явилось следствием глубочайшего разлома жизни, вызванного революционным взрывом, когда все переворотилось и только укладывалось, принимая формы причудливого смешения высоко и низкого, трагического и смешного, смысла и бессмыслицы. Возвышенная идея подчас говорила корявым языком улицы, невежество претендовало на значительность, пытаясь построить мир по своему разумению. Потеряв свое имя и место, вещи, люди и явления выглядели странно неожиданными и неузнаваемыми, вступая в ничем не ограниченные фамильярные контакты. Дьяволиадой называл Булгаков несуразицу повседневности, где само отклонение от нормы стало нормой, где привычной стала не странность странностей. Здесь нужен особый тип сообщения, предпочитающий не просто условные формы, но условные формы особого рода – позволяющие выразительно «разыграть» разорванный и противоречиво соединенный заново облик реальности.
Повесть «Собачье сердце» М.Булгакова явилась этапным произведением, в котором обрядовое по своим истокам действо – увенчание – развенчание шутовского короля – кладется в основу конструкции облика жизни общества, принявшего на веру новорожденный миф о возникновении в результате революции улучшенной человеческой природы.
На входе в карнавальный мир повести Булгаков ставит, как и положено, комика, шута, балаганного зазывалу. Странность этой роли в том, ее выполняет бродячий пес. Его «человеческое слово», насыщенное нытьем, доверительными обращениями за сочувствием, дерзкими цепляниями к святым словам и формальными побасенками про «машинисточек», - не может не привлечь к себе всеобщего внимания. Играя типом повествователя, Булгаков дает псу право судить людей, и не просто людей, а пролетариев – хозяев жизни. Два полюса - «низ-верх» - «битый, оборванный, оплеванный» пес и пролетарии, высшая каста, - как бы меняются местами, «рабская душа» (предельный низ) возвышена тем, что ей дано право судить, а развенчивающие собачьи суждения приземляют пролетариев. Ввод в ситуацию увенчания обеспечивается вполне балаганной случайностью: «Пес вытащил самый главный собачий билет». И с этой поры тот, кто будет шутовским королем, - выбран. Профессор, вводя Шарика в квартиру, произносит: «Пожалуйте, господин Шарик». Благородное обращение адресуется ничтожному псу, и это нормально, ибо карнавал обручает и сочетает священное с профанным.
Рассказ о фантастических переменах в жизни Шарика ведется Булгаковым на первых порах лишь непритязательно смешно. Для испытания «идеи» - действительно ли одним ударом скальпеля можно создать новую породу людей – он дает новый виток ситуаций увенчания – развенчания, завязывая в одно целое веселый карнавал и серьезную философскую проблему. Смерть, которая дает рождение, - этот типичный карнавальный образ возникает в сюжетной завязке – операции, произведенной профессором Преображенским. С этого момента и до конца повести постоянно ощущается двуплановость, серьезно – смеховая двуединость действия увенчания – развенчания. Исследователи обратили внимание на профанирующее соотнесение истории гибели Шарика и возрождении его в новом облике Шарикова с библейским прасюжетом о воскресении Христа.[2] В этом соотнесении вновь проступает действие закона увенчания - через своеобразное карнавальное кощунство, пародию на священный текст.
Гротескный образ собаки – человека, поставленный автором в центре произведения, вследствие своей содержательно – формальной диагностики, чреват драматическим. Его существование, в соответствии с авторской концепцией. Предполагает постоянный и бесконечный взаимопереход противоположностей. Рядясь в странные одежды, герой претендует на возвышение: он хочет себя ощущать как все («что я, хуже людей?», и он увенчан, по-карнавальному – наряжен: «Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брюки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человека был повязан ядовито – небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстука был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, швырялись в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами». [3]. Здесь все вещи и слова, призванные «увенчать», - развенчивают, спорят друг с другом, отталкиваются, вынужденно соединенные. Пиджак, но «прорванный», не брюки, а «брючки», «выпачканные», чистота «небесного» разломана добавкой «ядовито», а ценность «рубинового» тут же обесценена словом «фальшивой». Подчеркнуто сниженное открыто рвется вверх: лаковые штиблеты «разбрызгивают веера света», «галстух», названный Филиппом Филипповичем «мерзостью и гадостью», подобен «пылающему факелу с голубым венцом». Ввиду органической амбивалентности (все предметные детали одновременно и увенчивают и развенчивают героя) портретное описание как бы заряжено авторской интонацией. Собственно авторское оценочное слово, как в драме, убрано, а изображение таково, что читатель, подробно зрителю, видит и понимает все без прямо авторского вмешательства. Повествование при этом глубоко приспосабливается к течению комедийного действия. Булгаков искусно строит его таким образом, чтобы мы его « не замечали и не помнили», а смотрели сквозь него на идущее представление.
Возведенный на пьедестал Шариков обретает уверенность, подобно Шарику, которому купили ошейник («Ошейник все равно, что портфель»,- сострил мысленно пес, виляя задом, проследовал в бельэтаж, как барин»).
В ситуацию увенчания – развенчания попадают самые разные герои: рядятся в несвойственные им одежды, меняют свое положение, создают мифы, становятся участниками одного большого смехового зрелища. Через образы материально – телесного низа не только обыватели, но и сама наука евгеника вовлекается в игровое посмешище. В карнавальной традиции выполнены образы молодящейся старости. В приемной у Преображенского появляется, как паяц из кукольного театра, странный посетитель: « На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали ржавым табачным цветом. Морщины расползались по лицу фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая нога прыгала, как у детского щелкуна». [4]. Следом за ним появляется «шуршащая дама в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающем колье на жеваной шее. Страшные черные мешки сидели у нее под глазами, а щеки были кукольно – румяного цвета».[5].
Перед глазами читателя совершается осмеивающее шуточное раздевание этих ряженых. Куклы бесцеремонно переворачиваются автором вверх ногами: обнажается голый живот пациента, и на сцене появляются « невиданные никогда кальсоны кремового цвета с вышитыми на них шелковыми кошками и пахнущие духами». Стиль площадного театра открывается и в мизансцене, изображающей приход Швондера и его кампании. Комическое как следствие произвольного хаотического смешения противоположностей, как эффект неожиданного, странного сочетания полярностей становится основным тоном развенчания шутовского короля.
Развенчание героя осуществляется автором не только способом демонстрации его поистине площадных поступков: укусил даму на лестнице, за грудь ущипнул, убил кошку мадам Поласухер, сорвал краны в ванной. На это же направлено - и здесь отчетливо сказывается драматургический талант Булгакова – изображенное слово героя. Речь Шарикова, претендующего на значительность и высокое положение в новом обществе, снижающее нелепа, поистине балаганно смешна. Сословное – партийное, пролетарское чтиво - показатель принадлежности к элите общества. В словах « заведующего подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и прочее)» выглядит как текст для клоунских реприз. В голове Преображенского, задавшего вопрос, что же он читает, мелькает: «Надо будет Робинзона…», а слышит он: «Эту … Как ее… переписку Энгельса с этим…как его дьявола – с Каутским», «Да не согласен я». – «С кем? С Энгельсом или с Каутским?» - « С обоими … Пишут, пишут… Конгресс немцы какие-то… Голова пухнет. Взять все, да и поделить…» .[6] Подобные «вольные альянсы» в речи рождают эффект комического, сообщая повести веселую динамику.
Карнавальная энергия увенчания – развенчания накапливает и разрешает новой ситуацией смерти – рождения, предваряемой буффонной сценой: « Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный. С нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой, по адресу опасного Борменталя, из кармана вынул револьвер. Папироса Борменталя упала падучей звездой, а через несколько секунд прыгающий по битым стеклам Филипп Филиппович в ужасе метался от шкафа к кушетке. На ней распростертый и храпящий, лежал заведующий подотделом очистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его белой маленькой подушечкой». [7].
Таким образом, в пределах повести конфликт разрешается, как и полагается, эпизодом «веселой смерти», следствием чего становится увенчание обретшего свою естественную природу пса. М.Бахтин не случайно обращал внимание на скрытую диалектику обряда развенчания, подчеркивая, что в нем « особенно ярко выступал карнавальный пафос смен и обновлений, образ зиждительной смерти». Только на первый взгляд повесть заканчивается монологически, удовлетворенными словами Шарика: « Так свезло мне, так свезло… Утвердился…» Окончательно же завершается она выходом повествования в более общий план, к неразгаданной тайне жизни, в постижении которой и впредь возможны подобные ошибки.
Оценивая современную реальность не в ее поступательно созидающем начале, а в ее деформирующих тенденциях, сравнительно немногие писатели выводили карнавал не только в сферу бытовой повседневности. Но и на подмостки Истории. Представив историческое время как Апокалипсис, Булгаков, например, таким образом открывает в хаосе Истории не только трагедию, но и фарс, неожиданно разыгрывая в лицах ее кровавый и весело преходящий смысл.
Художественный мир Булгакова свидетельствовал о сохранности в его пределах познавательных ориентиров классического реализма с установкой на аналитическое исследование отношений человека и среды в самом широком смысле этого слова. Вместе с тем это был уже и реализм нового времени: драматический опыт 20 века и серьезнейшим образом изменившееся состояние действительности существенно повлияло на тип обобщения и на направленность и формы выражения авторской концепции личности.
Список литературы.
- Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М.,1979. с.141.
- Шаргородский С. Собачье сердце, или чудовищная история// Литературное образование, 1991, №5, с. 89 – 90.
- Булгаков М. Собр. Соч. в 10 т. Т. 3. М., 1995. с.174.
- Булгаков М. Собр. Соч. в 10 т. Т. 3. М., 1995. с.133.
- Булгаков М. Собр. Соч. в 10 т. Т. 3. М., 1995. с.134.
- Булгаков М. Собр. Соч. в 10 т. Т. 3. М., 1995. с.184.
- Булгаков М. Собр. Соч. в 10 т. Т. 3. М., 1995. с.204.