Вероятно, каждого, кто пытается овладеть “сложностью простоты”, присущей шукшинским рассказам, неизбежно гнетет смутное беспокойство: кажется, что за рамками прочтения остается нечто важное – неразгаданное, несформулированное. Беспокойство это лишь тогда чуть отступает, когда начинаешь понимать, что наше бессилие исчерпать, объяснить прозу В.Шукшина не случайно: рассказы его именно так и сделаны, чтобы не поддаться расхожей логике. На поверхности оказывается лишь очевидно, видимое глазу и понятное житейскому рассудку; все неочевидное скрыто в глубине раздумья.
Обостренное ощущение многообразия, противоречивости, необъятности мира и человека – одна из основных посылок шукшинского творчества. “Логика искусства и логика жизни – о, это разные дела, - убежденно говорил В.Шукшин. – Логика жизни бесконечна в своих путях, логика искусства ограничена нравственными оценками людей”. Вопросы, волновавшие писателя, это вопросы, обреченные на неисчерпаемость. В правдивой постановке их и в поисках ответов Шукшин идет по пути наибольшего сопротивления: он никогда не пытается подменить реальный мир своими представлениями о нем. Его всегдашнее творческое кредо – ни в коей мере не выдавать желаемое за действительное. Его неизменно настораживала скороспелость решений, он не верил в быстроту реакций иных исследователей: “Как проблема, так непременно ответ тут же. Как вопрос, так ответ. Да живая жизнь-то она богаче любых выдуманных схем, многообразнее”.
Из рассказа в рассказ писатель подтверждает частую несостоятельность и уязвимость рациональных выкладок в подходе к “живой жизни”: они как-то оказываются ни при чем, сами по себе, или, хуже того, не помогают понять, а, напротив, упрощая, запутывая, наводят на ложный след. Шукшин ощущал потребность в такого рода изображении действительности, которое оставляло бы у читателя правдивое впечатление реальной сложности бытия при всем накопленном человеческом опыте, при всех известных истинах, знаниях моральных нормах. Шукшин мог бы дать какие-то свои ответы на каждую из взятых им ситуаций, но он не знает единственно верных, безусловных. И прямо и честно говорит об этом. Иногда с нескрываемым сожалением: если бы знать...
Признание сложности жизни при этом вовсе не отменяет у Шукшина всестороннего осмысления ее, идеи очеловечивания бытия, разумного мироотношения. Только бы, как считал Шукшин, постигая жизнь, не навязывать ей выдуманных, “искусственных” представлений и догм, а более чутко прислушиваться к ней, больше доверять и верить. Пожалуй, наиболее четко эта позиция автора выражена устами одного из героев рассказа “Верую!”: “Бог есть. Имя ему – Жизнь... Это – суровый, могучий Бог. Он предлагает добро и зло вместе...” “Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь”; “Вообще в жизни много справедливого...”
Жизнь для Шукшина - воплощение земной мудрости, сложная гармония и дисгармония разных начал, изменчивая стихия, сдвинутое равновесие. Душа человека – маленькая одухотворенная “модель” и ее отражение. Именно они - “живая жизнь” в ее сиюминутных и вечных проявлениях и человеческая душа - стали главным объектом искусства Василия Шукшина.
Он стремился обнажить самую “трудную” правду о мире и времени - правду, залегающую в глубинах человеческой души. Правда и правдоподобие суть разные вещи для Шукшина. Ситуацию в житейском плане всего лишь вероятную (в смысле возможности) он превращал в художественно оправданную, бесспорную. Домысливание, “фантазирование” у Шукшина никогда не касается святого для него - человеческой души. Ее он отказывался “анатомировать”, она перед ним всегда живое неразложимое “целое”. Ее он никогда не приспосабливает, не подгоняет к идее. Своими рассказами Шукшин пытается выявить внутреннюю правду интересующего его характера. Правда невыдуманного характера для него важнее всего. Потому-то и в ситуации его веришь, что в характер веришь!
Установка Шукшина на отражение “нерасщепленной”, подчас причудливой “логики жизни” столь сильна, что даже сюжетный принцип организации рассказа стесняет его. “Сюжет нехорош и опасен тем, что ограничивает широту осмысления жизни... Несюжетное повествование более гибко, более смело, в нем нет заданности, готовой предопределенности”, - полагал В.Шукшин. Чаще всего в основе его рассказов – происшествие, случай, эпизод. Это как бы фрагменты потока жизни, в которых характеры проявляются той или иной гранью. Начала и концы у него нередко условны, не замкнуты.
Потому и нет сюжета в привычном понимании, что Шукшина интересует главным образом некий “момент” человеческой души. Для автора значим момент “выпадения” героя из нормального повседневного обихода: ему становится тесно в привычных рамках, душа его шире отведенного ей диапазона проявлений. Отсюда – дисгармония, обеспокоенность... Жизнь оказывается не то что сильнее человека, а сложнее того, что он о ней думал. Эта открывшаяся сложность и начинает угнетать героя, злить его. Все “философствования” о жизни оказываются на втором плане, а “ правда жизни” становится первична, она и есть проявление души.
Так в рассказе “Залетный” на втором плане оказывается “философия” Сани Неверова, в котором Шукшин хотел показать драму угасающей души, драму обрыва жизни в самой высокой точке ее понимания и приятия. “Не боюсь, - тихо, из последних сил торопился Саня.- Не страшно... Но еще год - и я ее приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так? Кому же это надо, если я не хочу? – Саня плакал...” Здесь и горькое осознание неизбежности конца, и бессильный бунт , и покорность , и боль оттого, что ведь не будет этого больше никогда, не повторится... Коснулся человек - не разумом, а чуткой обостренной душой каких-то поднебесных истин, которые не даются в обыденной суете: “Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя. Не надо... Вот сейчас я сознаю бесконечность... Просто я жил и не понимал, что это прекрасно – жить...” И вот нужно уходить ...Потрясенность просветленной души неотвратимым - вот что стремился запечатлеть Шукшин в этом рассказе.
Новелла “Миль пардон, мадам!” - не менее характерный пример. Есть заметная на первом плане этическая проблема самоутверждения человека посредством лжи. Однако у Шукшина ложь Броньки Пупкова – это и вымышленный “праздник души”, это и острота переживания выдуманной судьбы, это и выражение несогласия со своим сложившимся обликом, попытка хоть в фантазии ощутить себя незаурядной личностью. Воплощая эти душевные движения героя, Шукшин хотел прежде всего поведать о “его тоске, о его жалости и величии”.
Шукшин подчас не скрывает своего участливого отношения к близким ему героям, но он все-таки рисует их так, что симпатии и безусловно сочувствие к ним читателей отнюдь не гарантированы. Шукшин всегда знает и помнит об их слабостях и изломах; он делает так, чтобы не возникало ощущение благостности, нежизненности характеров. Тем самым он исключает “облегченное” восприятие и оценку героев. Тут можно вспомнить и исповедь Никитича (“Охота жить”), и “зигзаги” Максима Ярикова в “Верую!” (“Случалось, выпивал ...Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых людям и себе потом становилось нехорошо...”), и эпизод из прошлого Ефима Валикова в рассказе “Суд”. Таких примеров у Шукшина великое множество.
Нельзя сказать, что Шукшин в своих рассказах неизменно бесстрастен. Он именно личностно настолько пристрастен, что боится обнаружить это пристрастие как художник. В нем ощутима внутренняя борьба, мешавшая расставить все акценты: интуитивное чувство истины, должного, желаемого и – сознание сложных отношений с реальной жизнью. Шукшину кажется насущным представить истинную картину “бытования” добра и зла как глубинных импульсов души и сознания человека. Один из наиболее ярких примеров тому – рассказ “Охота жить”.
На первый взгляд - это притча о добре и зле, о том, как вековечная вера в добрые начала жизни сталкивается со злом и обусловливает гибель того, кто верит... Но не только об этом рассказ. Шукшину хочется понять, почему человек иногда столь ненасытен и зол, почему ему “охота жить” любой ценой. И тут Шукшин беспощаден. Он пытает простую светлую веру Никитича столь простой, но темной “философией” беглого заключенного. Он словно свою личную веру пытает... Но неужели же прав этот парень с одичавшей совестью, что каждый сам себе устанавливает границы своей греховности и расширяет их согласно своим устремлениям, силе, возможностям? Если нет безусловной, всеобщей правды и справедливости, рассуждает он, то “все позволено”, главными становятся притязания человеческого “я”. Жизнь для него - большая игра, где ставка - исполнение эгоистических желаний. Такую логику непросто одолеть. Это та же психология философствующего индивидуалиста, которая гениально угадана и изображена Федором Достоевским. Только и остается гневно или напротив, тихо, изумленно спросить: “Но где же совесть?...” Многое здесь перемешалось... “Жизнь, язви ее, иди разберись”. - говорит озадаченный Никитич. А разбираться надо, считает В.Шукшин.
“В постижении сложности - и внутреннего мира человека, и его взаимодействия с окружающей действительностью,- утверждал В.Шукшин, - обретается опыт и разум человечества”. В этом своем стремлении он всегда идет дальше своих героев, оказывается в чем-то мудрее их, видит и понимает больше, чем они; он размышляет, как бы отталкиваясь от их судеб, мировосприятий, поступков. Если рискнуть кратко сформулировать суть основной коллизии, пристально рассматриваемой в рассказах Шукшина, то можно сказать, что это - столкновение человеческой жизни с человеческим представлением о ней. То есть Шукшин показывает, что “логика жизни” преломляется в сознании его героев. При этом он правдиво исходит из того, что нередко человек великую сложность жизни, в которой переплелись добро и зло, простодушие и умысел, явное и скрытое, невольно пытается упростить. Ему так легче ориентироваться в мире и оценивать себя и окружающих. И получается, что в неоднозначной ситуации он вдет себя достаточно однозначно, прямолинейно. Шукшин при этом не делает каких-то “выводов”, он лишь демонстрирует недостаточную степень адаптации души и разума человека к сложности жизни.