Ученица исполняет песню на стихи О.Мандельштама «Жил Александр Герцович...»
1 ведущий: Осип Мандельштам в 17 лет писал стихи, не уступающие по мудрости, духовной зрелости и свечению таланта стихам, написанным через три десятилетия. И он по праву занял свое особое место в блистательной плеяде великих русских поэтов послеблоковской эпохи. Он обладал редчайшим даром видеть, постигать и принимать мир таким, каков он есть, в его реальности, так, как об этом было сказано Блоком: «сотри случайные черты, и ты увидишь – мир прекрасен». А «случайных черт» было много на всем 30-летнем пути, выпавшем на долю поэта. Было много горя и маеты – от 10-х до 30-х годов ХХ века. В 1910 году Мандельштам писал о «роковом и неутомимом маятнике», который качается над ним и хочет быть его судьбой. Петербург – Крым – Грузия – Армения – Москва – Кама – Воронеж – Дальний Восток – это не маршруты путешественника, это пунктир, обозначенный «маятником судьбы». Но меньше всего поэт желал, чтобы часы остановились. Он всегда открыто и гордо шел навстречу судьбе. А в 30-ые годы, самое трудное для себя время, как бы обращаясь мысленно к образу «рокового маятника», поэт провозгласил:
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных быстро скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить:
Ведь в беге собственном оно не виновато...
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать! Для того ли разночинцы
Рассохлые стоптали сапоги,
чтоб я теперь их предал?..
Мы умрем, как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
И хотя Мандельштам и был по происхождению (в том числе и духовному) именно разночинцем, этот разночинный дух не сразу сказался в его поэзии.
2 ведущий: Никогда жизнь не баловала Мандельштама. Он не был ни ловок, ни уживчив, ни победителен, ни удачлив. Начисто чужд приспособленчеству, он всегда шел вразрез и не знал внешнего, житейского счастья. 17-летний Мандельштам писал: «Я от жизни смертельно устал, ничего от нее не приемлю», и это не было кокетством. Он задыхался в семье «трудной и запутанной», постоянно менявшей квартиры (отец – неудачливый коммерсант – то и дело прогорал), это не давало образоваться той плодотворной теплой привычке к месту, что питает душу и память; томился в непременном летнем Павловске, «городе дворцовых лакеев, действительных статских вдов, рыжих приставов, чахоточных педагогов (жить в Павловске считалось здоровее) и взяточников, скопивших на дачу-особняк», этом «Элизиуме», неотделимом от своего музыкального вокзала, где «железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры 12-ого года». И Мандельштам убежал из родного дома в Берлин, там его засунули в религиозную школу, но вместо божественных книг он зачитывался Шиллером.
Чтец: «Из омута злого и вязкого...» (1910)
1 ведущий: С поэзией пришло иное дыхание. Плюгавый быт перестал давить безысходностью. Свободу давали стихи. Уже через год после тех усталых строк он вопрошал: «Кого благодарить за радость краткую дышать и жить?». Он рано осознал свою молодую поэтическую силу. Если не было счастья в той зоревой поре, то были прорывы радости, острое наслаждение от пребывания в мире, из чего выработалось стойкое жизнелюбие, очень пригодившееся ему на черном закате жизни.
Чтец: «От легкой жизни мы сошли с ума...» (1913)
Чтец: Анна Ахматова. «Листки из дневника»
«Я познакомилась с Мандельштамом на «Башне» Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки. Второй раз я видела его у Толстых, на Староневском, он не узнал меня, и А.Н. стал его расспрашивать, какая жена у Н. Гумилева, и он показал руками, какая на мне была большая шляпа. Я испугалась, что произойдет что-то непоправимое, и назвала себя.
Это был мой первый Мандельштам, автор зеленого «Камня» с такой надписью: «Анне Ахматовой – вспышки сознания в беспамятстве дней. Почтительно – Автор.» ».
2 ведущий: Молодой Мандельштам принадлежал к школе Николая Гумилева – к акмеистам. Акмеизм возник как реакция на символизм. Надоели туманы, иносказания, беспредметность, неназванность, реющие тени и лунный свет в качестве основного строительного материала поэзии. Захотелось вещественности, плотности, определенности, предметности. Сам Мандельштам исчерпывающе и сжато сказал о сути акмеизма: «Прочь от символизма! Да здравствует живая роза!».
Чтец: «Образ твой мучительный и зыбкий...» (1912)
Ни одному барду одряхлевшего символизма не снились такие стихи. Уже в том же году «пустая клетка» заполнилась, да еще как!
1 ведущий: Поэт был для Мандельштама строителем, а слово – «строительным материалом», из него он «лепит стихи», как зодчий создает здание. Иисус основал свою церковь на камне – Петросе, камень и в основе поэтической постройки Мандельштама. Здесь прослеживается совершенно явная параллель между поэзией и архитектурой. Интерес к зодчеству как к культурному наследию у Мандельштама проявляется очень ярко. Он воспевал камень, претворившийся в соборы и города – стихи о Нотр-Дам, Айе-Софии, Реимском, Кёльнском, Исаакиевском, Казанском соборах, Адмиралтействе... Тогда же начинается его проходящая через всю жизнь тема Петербурга.
Чтец: Петербургские строфы (1913)
2 ведущий: Мандельштам – явление исключительное. Его невозможно ни с кем спутать. Его не с кем и сравнивать. С.Есенин сказал в минуту совершенного поэтического бескорыстия и правды: «Разве мы пишем стихи? Вот Мандельштам пишет!». При этом Мандельштама плохо понимали даже люди, духовно близкие ему. Исключение составили Николай Гумилев, всевидящая и неподкупная Анна Ахматова. Увидела сразу – в рост – и назвала «молодым Державиным» равновеликая Анне Андреевне М.И. Цветаева.
Чтец: О. Мандельштам – М. Цветаевой
«Не веря воскресенья чуду...» (1916)
Чтец: М. Цветаева – О. Мандельштаму
«Никто ничего не отнял...» (1916)
1 ведущий: В те же годы Осип Мандельштам гостил в Крыму у известного поэта и художника Максимилиана Волошина в его знаменитом своим гостеприимством доме в Коктебеле. Ночевал он в мастерской Волошина, в так называемой «каюте». Рядом на полке лежал длинный кусок дерева с медными скрепами – обломок древнегреческого корабля, найденный Волошиным неподалеку на крымском берегу. Всю ночь шумел прибой, неумолчно витийствовало за стеной море – Эвксинский Понт древних мореплавателей и скитальцев. Мандельштаму не спалось...
Чтец: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» (1915)
Но эти стихи стали лишь прологом к другим крымским и античным стихам из нового сборника «Tristia»:
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в полях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Сила этих стихов в том, что они не стилизация, не прекрасные, «навеянные культурой» картины, а совершенно новый сплав вечного и мгновенного, давнего и нынешнего.
Именно эти берега питали когда-то воображение Пушкина, настраивали его гармоническую лиру.
Среди зеленых вод, ласкающих Тавриду,
На утренней заре я видел нереиду...
Здесь, на черноморских берегах, он, изгнанник Севера, искал следы и вызывал тень Овидия, римского поэта, сосланного императором Августом в далекую полудикую провинцию.
«Tristia» (в переводе «скорбные элегии») – название книги Овидия, написанной в изгнании, – это жалобы, сетования, мольбы о возвращении. Через сто лет после Пушкина, скитаясь по тем же берегам, вспоминал Овидия и Мандельштам. Из знаменитой ночи прощания возникает и разрастается тема разлуки в стихотворении «Tristia».
Чтец: «Я изучил науку расставанья...» (1918)
2 ведущий: С наступлением революции в 1917 году началась для поэта пора разлук и странствий – нищая одиссея. Стали привычными отъезды, похожие на бегство. И терпкие расставания. Он был не из тех, кто способен покинуть свою «грешную землю», но подобно тысячам других, сдутых с места жителей, метался по стране, ища хлеба и убежища.
Он принял мрачное величие переворота, его неотвратимость. И об этом четко высказался в своих стихах
Чтец: Сумерки Свободы (1918)
Уже испытав на себе первую недобрую раскачку маятника времени, уже миновав крымскую и первую по счету грузинскую веху своего пути, вернувшись в голодный и холодный Петербург, Мандельштам заслужил наивысшую в устах Блока оценку – «артист».
Чтец: А. Блок. Дневники. 22 октября 1920.
«Вечер в клубе поэтов на Литейной. Гвоздь вечера – И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилевское распевание. Постепенно привыкаешь... виден артист. Его стихи возникают из снов – очень своеобразных...».
1 ведущий: Мандельштам родился на порубежье столетий, на новом сгибе веков, всегда трагичных и смутных для России. Ощущение надвигающейся катастрофы постоянно преследовало поэта еще в начале 20-х годов, и он неоднократно обращался к теме века:
Чтецы:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?..
И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век! (1922)
ххх
О глиняная жизнь! О умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя...
Век. Известковый слой в крови больного сына
Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,
И некуда бежать от века-властелина...
Снег пахнет яблоком, как встарь. (1924)
ххх
Нет никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой-то соименник,
То был не я, то был другой.
Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.
Я с веком поднимал болезненные веки –
Два сонных яблока больших,
И мне гремучие рассказывали реки
Ход воспаленных тяжб людских...
1 ведущий: Поэт растерян от трагических предчувствий и открытий. Он мечется и пытается уговорить себя: ничего страшного, твою целость гарантируют малиновый цвет аптеки и щелканье ундервуда. «Чего тебе еще! Не тронут, не убьют».
Но в последнем он уже не уверен.
2 ведущий: За пять с лишним лет, начиная с 25-го года, Мандельштам не написал ни одного стихотворения! В эти годы «молчал» не он один: и Ахматова, и Пастернак, и Бенедикт Лившиц... У каждого, конечно, были на то свои внутренние причины и поводы, но было и нечто общее – это сгущающаяся атмосфера глухого недоброжелательства к писателям-попутчикам, позднее, в 30-ые годы, переродившаяся в полуохотничий азарт открытой их травли. Печататься было всё труднее и труднее. Юрий Нагибин писал: «Разбужен для поэзии он был в 1930 году – выстрелом Маяковского. Он понял, что с этой властью и с этим временем не может быть высокого договора, коли уже безупречное служение, принесение в жертву таланта и сердца не спасает от гибели. И он решился».
Чтец: «За гремучую доблесть грядущих веков...» (1931)
Еще в 20-м году продолженная Мандельштамом тема Петербурга обрела в отдельных стихах ту трагическую ноту, которая похоронной безысходностью зазвучит в знаменитом «Ленинграде» 10 лет спустя: «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз...».
Это уже безнадежность.
Ученица исполняет песню «Ленинград» на стихи О. Мандельштама.
2 ведущий: Он ясно видел свою судьбу, прекрасно осознавал, что его может ожидать в будущем. И в разгар своих провидческих наитий он вдруг пишет и печатает невероятные и вызывающие строки, где дерзко перечисляет ценности прошлого, оставшиеся и поныне достоянием свободного мира – веселый и наглый гимн европейской наполненности бытия. Ох, и погуляла же критическая дубина по его лысеющей голове!
Чтец: «Я пью за военные астры!..» (1931)
А ему и горя мало. В нем росли и переливались волны собственной правоты – высшее, чего может достичь художник. Он лишь просит Ахматову сохранить «его речь навсегда за привкус несчастья и дыма». И она сохранит. Навсегда.
1 ведущий: Мандельштам рано открыл для себя европейскую культуру с ее колыбелью – Средиземноморьем, но это тонкое знание стало истинной силой, лишь опершись о черные плечи земли. Именно 30-ые годы явились временем необычайного и почти непрерывного горения Мандельштама-поэта, горения по своему накалу временами достигавшего чисто пушкинской – болдинской яркости и насыщенности.
Чтец: Старый Крым (1933)
Как же солоно приходилось Мандельштаму, если при его мужестве, умении жить мировым духом, а не бытом, обходиться без всяких житейских благ, с его высоким жизнелюбием он допустил горький всхлип!
Чтец: «Колют ресницы. В груди прикипела слеза...» (1931)
2 ведущий: Уже испытанный одиночками, холодом и хворью, проверив на разрыв душу единственно близкого человека – жены Надежды Яковлевны – и не одолев безмерного терпения, потеряв всё и вся, кроме преданности до гроба и за гробом великой поэтессы, он с великим достоинством осознанной правоты благословлял свою жизнь.
Чтец: «Еще не умер ты, еще ты не один...» (1937)
Он был «Бог-Нахтигаль» – маленькая птичка с золотым горлом, сожми в руке – ее не станет. Но не надо забывать и о другом. Белла Ахмадуллина не случайно обмолвилась, что Мандельштам – «грозно хрупок». Если он и был птицей, то стальной птицей. Его уничтожили физически, но дух не сломили. Он ни на волос не отдалился от лица, не опустил закинутой головы. Он всё понимал про себя и про свое дело: «Раз за поэзию убивают, значит, ей воздают должный почет и уважение, значит – она власть».
Чтец:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли. (1935)
1 ведущий: Еще в 1915 году в докладе о Пушкине и Скрябине Мандельштам пророчески заметил, что смерть художника есть его последний и, может быть, его главнейший творческий акт. И в том, какую судьбу и какую смерть, «с гурьбой и гуртом», выбрал себе в ноябре 1933 года, написав роковые стихи о Сталине, Мандельштам – отнюдь не героический по характеру человек, – сошлись его поэтическое торжество, его гражданское величие и его человеческая трагедия.
Чтец: «Мы живем, под собою не чуя страны...»
2 ведущий: «Что такое человечность Мандельштама? – спрашивал поэт А. Кушнер и далее отвечал, – Это его открытость, неспособность носить какую-либо маску, ранимость, обидчивость, боязливость, переходящая иногда в петушиную смелость (вырвал же он еще в гражданскую войну из рук вооруженного эсера - убийцы Блюмкина список приговоренных к расстрелу и разорвал его на глазах остолбеневшей публики; да что там, он даже Сталина не боялся...), наконец, просто готовность разделить с обычным человеком его трагическую судьбу в кровавом и страшном мире. Говоря его же словами, он «мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом... Да видно, нельзя никак».
И эта решимость исходит от колеблющегося, неуверенного в себе, жалующегося сладкоежки. «Никто не жалуется – только вы и Овидий жалуетесь», - говорила ему Ахматова.
1 ведущий: А Виктор Борисович Шкловский однажды так сказал о Мандельштаме, придыхая и затяжно улыбаясь на каждом найденном слове: «Это был человек странный... трудный... трогательный... и гениальный!». Более 70 лет назад этот странный, трудный, трогательный и гениальный человек писал из воронежской ссылки Юрию Тынянову: «Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. Но последнее время я становлюсь понятен решительно всем. Это грозно. Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе».
Пророчество поэта сбылось…
Чтец:
Заблудился я в небе – что делать?
Тот, кому оно близко, – ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.
Не разнять меня с жизнью: – ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска... (1937)
Использованная литература:
- Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 1-4 [Текст] \\О.Э.Мандельштам. - М., 1993.
- Лекманов О. Осип Мандельштам[Текст] \ О.Лекманов. – М.: Мол. Гвардия, 2004. – 255 с., фотоил. - (Жизнь замечательных людей).
- Ахматова А.А. Листки из дневника [Текст]. – В кн.: Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. Т. 1: Стихи и проза. 1906-1921. – М., 1993. – С. 7-28.
- Нерлер П. «За гремучую доблесть грядущих веков…» - В кн.: Мандельштам О. Избранное. – М., 1991. – С. 5-15.
- «Жил Александр Герцович…», «Ленинград» [Песни]. - В сб.: Поет А.Пугачева. – М.: Музыка, 1989. – С. 12-16, 35-40.