Чтец:
«Возможно, приближаются новые времена – и в них будет возможно возвращение в свой, отчий дом.
Так вот что: блеск культуры духовной в древности, своеобразие, блеск ее и в новое время, величие России в тысячелетнем движении и ощущении – почти мистическое – слитности своей сыновьей с отошедшими, с цепью поколений, с грандиозным целым как бы существом. Сквозь тысячу лет бытия на горестной земле, борьбы, трудов, войн, преступлений – немеркнущее духовное ядро, живое сердце – вот интуиция Родины. Чужбина, беспризорность, беды – пусть. Негеройская жизнь обывателя, но под нею нечто.
Думается и так: те, кому дано возвратиться на Родину, не гордыню или заносчивость должны привезти с собой. Любить не значит превозноситься. Сознавать себя «помнящим родство» не значит ненавидеть или презирать иной народ, иную культуру, иную расу. Свет Божий просторен, всем хватит места. В имперском своем могуществе Россия объединяла и в прошлом. Должна быть терпима и не исключительна в будущем – исходя именно из всего своего духовного прошлого: от святых ее до великой литературы все говорили о скромности, милосердии, человеколюбии…».
(Борис Зайцев)
Ведущий: Слова эти, написанные в далеком уже 1938 году, принадлежат замечательному русскому писателю Борису Константиновичу Зайцеву.
Взять ответственность на себя, идти от своей вины и видеть в этом залог доброго будущего. Вот она, быть может, святая святых писателя, внутренний источник его негасимого тихого света .
Всякая национальная литература в своей основе едина. Несмотря на различие писательских судеб, позиций, взглядов, невзирая на место жительство писателя. Что, например, связывало Достоевского с Чернышевским или Писарева с Пушкиным, Добролюбова с Брюсовым? А между тем все они принадлежат к «великой русской словесности».
Эмиграция, которая в советский период целиком считалась социально чуждой и политически враждебной, долго представляла собой литературный лагерь, никакого отношения к русской литературе не имеющей. Но вот мнение поэта Наума Коржавина: «…Эмигрантская литература – это (в наиболее тяжелом случае) особая ветвь «единого древа» русской литературы».
Чтец:
«На русской литературе революция отозвалась сильно. Почти вся действующая армия писательская оказалась за рубежом. Одни бежали, других… Троцкий выслал в 1922 году (и они должны бы собирать на памятник ему)…
Ушедшие же добрались, так ли, иначе до Запада. Запад пришельцев принял и дал возможность остаться тем, чем они были, складываясь сообразно облику своему в повороте судьбы нелегком, но дававшем писанию свободу.
Приблизительно тут оказалось два пласта литературных: немолодые, уже известные в России дореволюционной, и следующее поколение – из них много поэтов – едва оперившееся и еще оперяющееся в новой, необычной жизни. Так ли, иначе все это была Россия, некие выжимки ее духовные.
Все разместились – по разным странам, сперва Европа (Париж, Берлин), потом Америка. Появились свои журналы, газеты, книги, издательства…»
(Борис Зайцев. «Изгнание»)
Чтец: Александр Галич
А было недавно, а было давно,
И даже могло и не быть…
Как много, на счастье, нам помнить дано,
Как много, на счастье, забыть…
В тот год окаянный, в той черной пыли,
Омытые морем кровей,
Они уходили не с горстью земли,
А с мудрою речью своей.
И в старый-престарый прабабкин ларец
Был каждый запрятать готов
Не ветошь давно отзвеневших колец,
А строчки любимых стихов.
А их увозили – пока – корабли,
А их волокли поезда…
И даже подумать они не могли,
Что это «пока» – навсегда!
Чтец:
«…Первое время и вообще в эмиграции и в литературной ее части очень распространено было чувство: «Все это ненадолго. Скоро вернемся». Но жизнь другое показывала и медленным, тяжелым ходом своим говорила: «Нет, не скоро. И вернее всего, не видать вам России. Устраивайтесь тут, как хотите. Духа же не угашайте», – последнее добавлялось уже как бы свыше, для укрепления и подбодрения.
Вот и поплыли литературные корабли. Главные силы их осели, спустя некоторое время в Париже…»
(Б.Зайцев)
Ведущий: О литературном объединении «Зеленая лампа», созданным одержимыми страстью «глаголом жечь сердца людей» Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, вспоминает Ирина Одоевцева в мемуарах «На берегах Сены»:
Чтец:
«Зеленая лампа» начала свое существование 5 февраля 1927 года. В день открытия В.Ф. Ходасевич объяснил собравшимся, чем была «Зеленая лампа» во времена А.С. Пушкина. После чего был прочитан первый доклад, сопровождавшийся прениями, произведшими на слушателей сильное впечатление отсутствием академичности и необычной страстностью, горячностью и парадоксальными мыслями, высказываемыми не только Мережковским, но и большинством «заговорщиков»…
Доклады следовали один за другим. Гиппиус говорила о «Русской литературе в изгнании», Фондаминский-Бунаков – о «Русской интеллигенции как о духовном ордене», Адамович – о том, «есть ли цель у поэзии» и т.д. и т.д.
Мережковский, в особенности в ответах оппонентам, когда он импровизировал, а не произносил заранее подготовленную речь, достигал необычайной силы и даже магии. Тогда он действительно казался пророком, а слушатели свято верили, что он «носитель мысли великой»…
«Зеленая лампа» воспитала ряд молодых поэтов, научив их не только думать, но и ясно высказывать свои мысли…
В 30-х годах «Зеленая лампа» уже не горела ослепительно и не проливала яркого света на эмиграцию, освещая ее совесть, душу, ум. Все же «Лампа», все более сокращая круг своей деятельности, просуществовала до самой войны. Роль ее была значительно большей, чем принято считать. Конечно, она не достигла цели, к которой стремились Мережковский и Гиппиус. Все же она оставила по себе светлую память и сформировала умы целого ряда молодых поэтов…».
Ведущий: Хотя уже к концу 20-х годов количество русских за пределами России исчислялось несколькими миллионами и жили они большими колониями, писателей-эмигрантов уже в первые годы охватил страх невозможности длительного самостоятельного существования литературы вне родины. Они не верили, что им удастся вдали от основной массы соотечественников сохранить и развить родную речь, что можно, не видя постоянно быта и природы родной страны, писать на равных с поэтами России. Отсюда их установка на сохранение традиций, чистоты и ясности языка классической литературы, что как культурное достояние можно было бы передать новым поколениям.
Чтец: Александр Галич
…Поклонимся ж низко парижской родне,
Нью-йоркской, немецкой, английской родне
И скажем: «Спасибо, друзья!
Вы русский язык закалили в огне
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя!»
И нам ее вместе хранить и беречь,
Лелеять родные слова.
А там, где жива наша русская речь –
Там – вечно! – Россия жива.
Ведущий: Стихи того времени, независимо от демократических, монархических или иных убеждений ее творцов, по преимуществу, глубоко личные, интимные. Авторы стремятся высказать свое главное просто и точно. Их тревожит судьба человека в корыстном, жестоком мире, они мечтают о возможном братском отношении, о милосердии, любви. Мирное и поэтическое в прошлом гораздо более привлекало, чем война, кровь, насилие, страдание.
В то время, как в России творили новый язык имажинисты, конструктивисты и прочие принципиальные новаторы, даже молодые поэты-эмигранты писали традиционными размерами. Борис Зайцев вспоминает: «Не называя имен можно все же сказать, что в огромной части писаний эмигрантских за спиной стояла великая русская классическая литература. Русский «дух духовности» и гуманизма жив в ней, да и как не жить, если все на нем были воспитаны и им пропитаны?..».
Чтец: Александр Биск. «Вот Русь моя: в углу, киотом…»
Ведущий: Они всегда любили Россию горячо и нежно. Но только в разлуке с ней некоторые из писателей смогли найти слова признания и любви. Теперь, ничем не сдерживаемые, они вылились чисто и светло в непрестанной тоске и тяге «домой». «Есть, конечно, писатели такие, что их хоть на Мадагаскар посылай на вечное поселение – они и там будут писать роман за романом, – писал А.И.Куприн, – а мне все надо родное, всякое – хорошее, плохое – только родное».
Чтец: И.А.Бунин. «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…»
Ведущий: Ивана Алексеевича Бунина оторванность от дома травмировала настолько, что на время заставила замолчать и окрасила написанное им в пессимистические тона. Немногочисленные стихи, созданные в эмиграции, пронизаны чувством одиночества, бездомности, тоски по Родине.
Чтец: И.А. Бунин. «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…»
Ведущий: Ностальгия – боль по утраченному – такое состояние, которое не удалось избежать ни одному из покинувших Родину. В зависимости от причин эмиграции ностальгия может принимать различную окраску, но думы о Родине всегда составляют ее главную черту.
«Мне страшно! – восклицал в газете «Русская воля» Леонид Андреев. – Как слепой мечусь я в темноте и ищу Россию. Где моя Россия? Мне страшно. Я не могу жить без России. Отдайте мне Россию, верните, верните…»
Но русский язык, тот самый, который поддерживал «в дни тяжких сомнений о судьбах родины» и Тургенева, остался при них и продолжал быть лучшим проявлением их таланта.
Чтец: М. Цветаева. «О, неподатливый язык!..»
Чтец: Н. Тэффи. Ностальгия
«Вчера друг мой был какой-то тихий, все думал о чем-то, а потом усмехнулся и сказал: «Боюсь, что в довершении всего у меня еще начнется ностальгия».
Я знаю, что значит, когда люди, смеясь, говорят о большом горе. Это значит, что плачут.
Не надо бояться. То, чего вы боитесь, уже пришло.
Я вижу признаки этой болезни и вижу их все чаще и чаще.
Приезжают наши беженцы, изможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут.
Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа – душа, обращенная на восток.
Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли.
Боялись смерти большевистской – и умерли смертью здесь.
Вот мы – смертью смерть поправшие.
Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда.
А ведь здесь столько дела. Спасаться нужно и спасать других. Но только мало осталось и воли и силы…
– Скажите, ведь леса-то все-таки остались? Ведь не могли же они леса вырубить: и некому, и нечем.
Остались леса. И трава зеленая-зеленая, русская.
Конечно, и здесь есть трава. И очень даже хорошая. Но ведь это ихняя трава, а не наша травка-муравка.
И деревья у них, может быть, очень даже хороши, да чужие, по-русски не понимают.
У нас каждая баба знает – если горе большое и надо попричитать – иди в лес, обними березоньку, крепко, двумя руками, грудью прижмись, и качайся вместе с нею, с белою, со своею, с русской березонькой!
А попробуйте здесь: «Пойдемте в Булонский лес обнять березу!»
Переведите русскую душу на французский язык… Что? Веселее стало?
Помню, в начале революции, когда стали приезжать наши эмигранты, один из будущих большевиков, давно не бывший в России, долго смотрел на маленькую пригородную речонку, как бежит она, перепрыгивая с камушка на камушек, струйками играет, простая, бедная и веселая. Смотрел он, и вдруг лицо у него стало глупое и счастливое: «Наша речка, русская…».
Ффью! Вот тебе и третий интернационал!
Как тепло! Ведь, пожалуй, скоро и там сирень зацветет».
Ведущий:
«О горьком жребии эмигрантских писателей вспоминать тяжело и больно. Это сплошной перечень имен преждевременно умерших, погибших в газовых камерах нацистов или кончивших свои дни в унизительной бедности, которой не удалось избежать даже нашему Нобелевскому лауреату Бунину.
Все они, кроме превратившихся из русских писателей в иностранных, чувствуют себя непризнанными, непонятыми, несчастными и оскорбленными жизнью».
Ирина Одоевцева.
Чтец: Из письма Н.Тэффи:
«Голубчик, не пугайтесь. Вы нас давно не видели. Мы очень страшные, облезлые, вставные зубы отваливаются, пятки выворачиваются, словно путаются, головы трясутся, у кого утвердительно, у кого отрицательно, глаза злющие и припухшие, щеки провалились, а животы вздулись. Теперь Вы знаете, какая картина Вас ждет…»
Ведущий: Первая эмиграция сохраняла в себе то, чем была Россия до 17-ого года. Попутно она творила, продолжала творческую линию дореволюционной России. Но эта эмиграция биологически сошла со сцены. Она жива еще в своих немногочисленных отпрысках, сумевших соединить в себе обе культуры, русскую и западную. В отличие от «стариков», сложившихся как литераторы дома, в России, и уже поэтому способных выдержать «европейскую ночь» (выражение В. Ходасевича), они не имели да и не могли иметь будущего. Характерно, что самые одаренные из них – Ирина Кнорринг, Николай Гронский, Борис Поплавский, Довид Кнут – ушли из жизни рано. Не столь важно, что было причиной каждой отдельной смерти: ранний диабет или колесо метропоезда. Многие из тех, кто еще жив, замолкли, надорвались. В самой атмосфере для «потерянного» поколения таилось нечто удушающее.
Чтец: Иван Савин. «Кто украл мою молодость, даже…»
Ведущий: В литературе эмиграции, последовательно скудевшей от невозможности притока свежей крови, молодых сил, лишь Владимир Набоков остался явлением необыкновенным, уникальным. Едва ли не единственный, он не разделил медленной катастрофы, постигшей большинство писателей «потерянного» поколения. И по сию пору остается феноменом, неразгаданной загадкой, возможно даже, и неким мнимым солнцем на литературном небосклоне ХХ столетия. Все, чем жил Набоков, в его стихах – детство, юность, Россия, родители, первая любовь, изгнание, скитания, горе и счастье, искусство и судьба. А самое деликатное, неслыханно сложное – Россия.
Чтец: В. Набоков. «Бессмертное счастие наше…»
Ведущий: Набоков, уехавший из России в ранней юности, всегда чувствовал себя за рубежом изгнанником, зарубежье называл чужбиной и даже яркий блеск уличных реклам Запада представлялся ему «рыданьями текучих изумрудов». После утраты Родины мир навсегда разделился для поэта на два разных берега. Ностальгический берег России стал «охранной грамотой» его писательского таланта.
Ведущий:
«…Время уносило одного за другим этих трудников нашего занятия. Была горсть, осталась полугорсть, а теперь четверть, и скоро все станем воспоминанием.
Но ничего это не значит. «Жили-были» – всеобщая участь. Кому назначено судьбой делать что-то, да делает, и здесь, кто как умел, в меру данного ему, делал, а теперь большинство успокоилось навеки, а оставшиеся могут лишь вздохнуть, но тоже ждать часа своего, не выпуская из рук вожжей, коими править тебе дано в краткой жизни до последнего издыхания».
(Борис Зайцев)
Ведущий: А потом, в застойные 70-ые, была третья волна – Наум Коржавин, Александр Галич, Юрий Кублановский и другие, – блестящая нобелевским блеском поэзии Иосифа Бродского.
Кублановский писал: «Многие молодые поэты были поставлены брежневщиной в такие условия: десятилетиями писать в стол и не видеть типографского отчуждения творческого продукта. Категорический отказ даже и от элемента конъюктуры автоматически влек за собой отсутствие широкого читателя, «эхо» ограничивалось кругом друзей и единомышленников. Так самиздатовский автор порой начинал чувствовать себя эзотериком.
В этой незащищенности… была своя несомненная ирреальность, но при всем том – надо было творчески выжить».
В записи звучит «Песня об отчем доме» Александра Галича
Чтец: И. Бродский. «Только пепел знает, что значит сгореть дотла…»
Ведущий: 4 июня 1972 года, уезжая, Бродский отправил письмо Брежневу: «Переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых… Даже если моему народу не нужно мое тело, Душа моя ему еще пригодится».
Чтец: И. Бродский. «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»
Ведущий: Он оказался прав. Поэты всегда оказываются правы. Это с трудом доходит до начальников – царей и вождей. Обижали Пушкина, Лермонтова, Гумилева, Мандельштама, Ахматову, Пастернака, Цветаеву… Обижая – убивали, но никогда не побеждали. Стихи и душа поэтов неизменно пригождались народу.
Чтец: Александр Галич. Последняя песня
За чужую печаль
И за чье-то незваное детство
Нам воздастся огнем и мечом
И позором вранья!
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя!..
Ведущий: В стихах русских эмигрантов немало трагизма, горечи, отчаянья. Но поэзию обогащают любые истинные чувства. Как писал вывезенный за границу в детстве поэт Игорь Чиннов, «недаром в стихах печаль превращается в счастье, над черной землей распускается белый цветок».
На протяжении многих лет писатели русского зарубежья были единственными носителями свободного слова, свободной мысли, неподконтрольного правительству творчества, поскольку они никогда не были принуждены лгать или молчать.
Человек по своей природе индивидуален и пристрастен, и обретенная целостность культурного пространства не знаменует единодушие или всеединство. Бесспорно то, что наши соотечественники – эмигранты и изгнанники – на всех изломах судьбы были обращены лицом к России.
Чтец: Георгий Иванов
В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам.
Хожденье по мукам, что видел во сне –
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.
В записи звучит песня А. Галича «Когда я вернусь…»
Список литературы:
- Дальние берега: Портреты писателей эмиграции \Сост., авт.предисл., коммент. В.Крейд. – М.: Республика, 1994. – 383 с.
- Галич А. Генеральная репетиция \А.Галич. – М.: Сов. писатель , 1991. – 558 с.
- Тэффи Н. Выбор креста: Рассказы \Н.Тэффи. – М.: Современник, 1991. -112 с.
- Набоков В. Стихотворения \В.Набоков. – М.: Мол. гвардия, 1991. – 222 с.
- Одоевцева И. На берегах Сены \И.Одоевцева. – М.: Худож. лит., 1989. – 334 с.
- Личное мнение: сборник писательской публицистики. Вып. 3 \Сост. А.Шаталов. – М., 1990. – 543 с.
На вечере были использованы аудиозаписи музыки С. Рахманинова и песен Александра Галича.