У войны – не женское лицо.
Качается рожь несжатая,
Шагают бойцы по ней.
Шагаем и мы – девчата,
Похожие на парней.
(Ю. Друнина)
Сегодня мы посмотрим на войну другими глазами – женскими.
Песня “В землянке”. Слова А.Сурикова, музыка К. Листова.
Ведущий: Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово “милосердие”. Есть и другие слова – сестра, жена, друг и самое высокое – мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть. Как назначение, как конечный смысл?
Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь – синонимы.
На самой страшной войне ХХ века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из “снайперки”, бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала “языка”.
Ведущий: Женщина убивала. Она убивала врага, обрушавшегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. Не женская это доля – убивать.
Ведущий: Всего в годы войны в различных родах войск служило более 800 тысяч женщин: медики, снайперы, летчики, саперы, стрелки, зенитчицы, кавалеристы, танкисты, десантники, матросы, регулировщицы, шофера, рядовые банно-прачечных отрядов, повара, пекари, партизаны и подпольщицы.
Ведущий: Едва ли найдется хоть одна военная специальность, с которой не справились бы наши отважные женщины так хорошо, как их братья, мужья, отцы.
Были среди девушек механики-водители тяжелых танков, в пехоте – командиры пулеметной роты, автоматчики, хотя в языке у слова “танкист”, “пехотинец”, “автоматчик” нет женского рода потому, что эту работу еще никогда не делала женщина.
Ведущий: Это факты. А за ними судьбы, целые жизни, перевернутые, искореженные войной: потеря близких, утраченное здоровье, женское одиночество, невыносимая память военных лет. Об этом мы знаем меньше.
Чтец № 1
Качается рожь несжатая
Шагают бойцы по ней
Шагаем и мы – девчата,
Похожие на парней.
Нет, это горят не хаты –
То юность моя в огне…
Идут по войне девчата,
Похожие на парней.
(Ю.Друнина)
Анастасия Сергеевна Демченко, старший сержант, медсестра вспоминает, как перед самой войной мать не отпускала ее без провожатого к бабушке, мол, маленькая еще, а через два месяца эта “маленькая” ушла на фронт. Стала санинструктором, прошла с боями от Смоленска до Праги. Домой вернулась в двадцать два года, ее ровесницы еще девчонки, а она уже была пожившим, много видевшим и перечувствовавшим человеком: три раза раненая, одно ранение очень тяжелое – в область грудной клетки, два раза была контужена, после второй контузии, когда ее откопали из засыпанного окопа, поседела. Но надо было начинать женскую жизнь: опять научится носить легкое платье, выйти замуж, ребенка родить.
Так какие они были, девчонки сорок первого, как уходили на фронт? Пройдем их путь вместе с ними.
Клавдия Григорьевна Крохина, старший сержант, снайпер.
“Мы залегли, и я наблюдала. И вот я вижу: один немец приподнялся. Я щелкнула, и он упал. И вот, знаете, меня всю затрясло, меня колотило всю. Я заплакала. Когда по мишеням стреляла – ничего, а тут: как это я убила человека?
Потом прошло это. И вот как прошло. Мы шли, это было возле какого-то небольшого поселка в Восточной Пруссии. И там, когда мы шли, около дороги стоял барак или дом, не знаю, все это горело, сгорело уже, одни угли остались. И в этих углях человеческие кости, а среди них звездочки обгоревшие, это наши пленные или раненые, не могла прийти в себя, только зло и мщение осталось.
…Пришла я с фронта седая. Двадцать один год, а я уже беленькая. У меня ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: “Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь”. Брат на фронте погиб. Она плакала. “Одинаково теперь – рожай девочек и мальчиков. Но он все-таки мужчина, он обязан был защищать Родину, а ты же девчонка. Я об этом просила, если ранят, то лучше убьют, чтобы девушке не остаться калекой”.
Чтец № 2
Я ушла из детства
В грязную теплушку,
В эшелон пехоты
В санитарный взвод
Дальние разрывы
Слышал и не слышал
Ко всему привычный
Сорок первый год.
Ксения Сергеевна Осадчева
“Девятого июня сорок первого года мне исполнилось 18 лет, а меньше чем через две недели началась эта проклятая война. Со школьной скамьи мы пошли на строительство железной дороги Гагра – Сухуми. Я запомнила, какой мы ели хлеб. Он был словно ежик. В остюки добавляли половину муки, чтобы слиплось, и, как пчелиные соты, наполняли водой. Полежит этот хлеб на столе, и возле него лужица водицы, мы слизывали ее языком.
В сорок первом году добровольно пошла в госпиталь. Бои шли очень жестокие. Раненых было много. Меня поставили на раздачу питания – эта должность круглосуточная, уже утро и надо подавать завтрак, а мы еще раздаем ужин. Через несколько месяцев ранило в левую ногу – скакала на правой, но работала. Потом дали еще должность сестры-хозяйки, это тоже надо быть на месте круглосуточно.
Третьего мая сорок третьего года ровно в час дня был массированный налет на Краснодар. Я выскочила из здания посмотреть, как успели отправить раненых с железнодорожного вокзала. Две бомбы угодили в сарай, где хранились боеприпасы. На моих глазах ящики взлетали выше шестиэтажного здания и рвались. Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стенке. Потеряла сознание…
Когда пришла в себя, было шесть часов вечера. Пошевелила головой, руками – вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре меня встретила старшая сестра, она не узнала меня, спросила: “Кто вы? Откуда?”. Подошла ближе, узнала и говорит: “Где тебя так долго носило, Ксения? Раненые голодные, а тебя нет?”. Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: “Скорей!.. Быстрей!..”. Я еще давала тяжелораненым кровь.
Двадцать месяцев никто не подменял, не сменял меня. Левая нога, опухшая до колена, забинтована, руки прооперировали, тоже перебинтовали. Голова забинтована. В школьные годы я сдавала нормы ГТО, но нет еще спортсмена в мире, который бы в таком состоянии проскакал двадцать месяцев круглосуточно. Я проскакала и перенесла все.
…Все у нас сейчас восстановлено, все утопает в цветах, а я изнываю от болей, у меня и сейчас не женское лицо. Я не могу улыбаться, я ежедневно в стоне. За войну я так изменилась, что когда приехала домой, мама меня не узнала. Мне показали, где она жила, я подошла к двери, постучала. Ответили.
- Да, да…
Я вошла, поздоровалась и говорю;
- Пустите переночевать.
Мама растапливала печь, а два моих младших братика сидели на полу на куче соломы, голые, нечего было одеть. Мама меня не узнала и отвечает:
- Пройдите дальше.
Я еще прошусь: да как-нибудь. Мама говорит:
- Вы видите, гражданочка, как мы живем? У нас и так столько солдат спали. Пока не стемнело, пройдите дальше.
Подхожу ближе к маме, она опять:
- Гражданочка, пройдите дальше, пока не стемнело.
Я наклоняюсь, обнимаю ее и произношу:
- Мама, мамочка!
Тогда они все на меня как набросятся, как заревут.
Я прошла очень тяжелый путь. На сегодняшний день нет еще книг и фильмов, чтобы сравнить с тем, что я пережила.
Вера Сергеевна Романовская, партизанка.
Какие у нас были девчонки, спрашиваете? У нас была Чернова, уже беременная, она несла мину на боку, где рядом билось сердце ребенка… Вот и разбирайтесь с этим, что это были за люди.
История еще сотни лет будет разбираться: что это такое? Вы представляете, беременная идет с миной… Ну, ждала же она ребенка… Любила, хотела жить… Но она шла…
Нона Александровна Смирнова, рядовая, зенитчица.
Разместили нас в вагоне, и начались занятия. Все было не таким, как нам представлялось дома. Надо было рано вставать, ни минуты ты не бываешь одна. А у нас еще жила прежняя жизнь. Мы возмущались, когда командир отделения, младший сержант Гуляев, имевший четырехклассное образование, учил нас уставу и произносил неправильно отдельные слова. Нам казалось: чему он может нас научить?..
После карантина, перед принятием присяги, старшина привез обмундирование: шинели, пилотки, гимнастерки, юбки, вместо комбинации – из бязи пошитые по-мужски две рубахи с рукавами, вместо обмоток – чулки и американские тяжелые ботинки с металлическими подковами во весь каблук и на носках. В роте по своему росту и комплекции я оказалась самой маленькой, рост 153 сантиметра, обувь 34 размера, и, естественно, военной промышленностью такие размеры не шились, а уж тем более Америка нам их не поставляла. Мне достались ботинки 42 размера, надевала и снимала их, не расшнуровывая, прямо через голенище, тяжелые, и я в них ходила, волоча ноги по земле.
От моего строевого шага по каменной мостовой высекались искры, и ходьба была похожа на что угодно, кроме строевого шага. Страшно вспомнить, каким мучительным был первый марш. Командир увидел, как я иду, вызвал меня:
- Смирнова, как ты ходишь строевым? Что, тебя не учили, почему ты не поднимаешь ноги? Объявляю три наряда вне очереди…
Я ответила:
- Есть, товарищ старший лейтенант, три наряда вне очереди! – повернулась, чтоб идти, и ботинки остались на полу, ноги были в кровь стерты голенищами.
Тогда и выяснилось, что ходить по-другому я уже не могла. Ротному сапожнику Паршину дали приказ сшить мне сапоги из старой плащ-палатки, тридцать шестого размера.
Чтец № 3
Когда, упав на поле боя –
И не в стихах, а наяву, –
Я вдруг увидел над собою
Живого взгляда синеву,
Когда склонилась надо мною
Страданья моего сестра,-
Боль стала сразу не такою:
Не так сильна, не так остра.
Меня как будто оросили
Живой и мертвою водой,
Как будто надо мной Россия
Склонилась русой головой!
(Иосиф Уткин)
Софья Константиновна Дубнякова, старший сержант, санинструктор.
“Самые тяжелые ранения, сказали нам, в голову и в живот. И если бомбежка, обстрел, мы старались прятать живот и голову. Где-то возле разбитой машины подобрали подушку от сидения, и ею прикрывались. Голову прятались в голени..
Я до сих пор помню первого своего раненого. Лицо помню…У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, все вывернуто. Я знала теоретически, что делать, но , когда я к нему подползла и вот увидела, мне стало плохо, меня затошнило. И вдруг слышу: “Сестричка, попей водички…” Это мне этот раненый говорит. Я эту картину помню, как сейчас. Как он это сказал, я опомнилась: “Ах, – думаю, – чертова тургеневская барышня! Раненый человек погибает, а ее, нежное создание, затошнило…” я развернула индивидуальный пакет, закрыла им рану, и мне стало легче, и оказала как надо помощь.
Смотрю теперь фильмы о войне: медсестра на передовой, она идет аккуратная, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбке, у нее пилотка на хохолке… Ну, неправда!.. Разве мы могли вытащить раненого вот такие? Не очень-то ты в юбочке наползаешь, когда одни мужики вокруг. А по правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как нарядные. Тогда же мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться от счастья. Гимнастерки расстегивали, чтобы видно было…”
Рядовая, санитарка Наталья Ивановна Сергеева
“… Раненых нам доставляли прямо с поля боя. Один раз двести человек раненых в сарае, а я одна. Вот не помню, где это было…В какой деревне…Столько лет прошло…Помню, что четыре дня не спала, не присела, каждый кричал: “Сестра…Сестренка…помоги, миленькая!..” я бегала от одного к другому, и один раз я споткнулась и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: “Молчать… молчать, я приказываю!” Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: “Сестра…Сестричка…” Я как вскочила, как побежала – не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как пришла на фронт, заплакала…”
Чтец № 1
Я пришла из школы
В блиндажи сырые
От Прекрасной Дамы
В “мать” и “перемать”,
Потому что имя,
Ближе чем Россия
Не могла сыскать.
(Ю.Друнина)
Нина Яковлевна Вишневская, старшина, санинструктор танкового батальона.
“Когда танкисты саму меня подобрали с покалеченными ногами и привезли село, это было село Желтоена Кировоградчине, хозяйка хаты, где размещался медсанвзвод, причитала:
- Яки ж молоденький хлопчик!..
Танкисты смеются:
- Яки ж то хлопчик, бабка, то ж дивка!
А она села надо мной и разглядывает:
- Яка ж то дивка? Яка ж то дивка! То ж хлопчик молоденький…
Я стриженная, в комбинезоне, в танкошлеме – хлопчик… Она на полатях мне место уступила и даже поросенка зарезала, чтобы я быстрее поднялась. И все жалела?
- Неужто мужиков не хватило, чтобы дитэй таких побрали, дивчаток…
В восемнадцать лет на Курской дуге я была награждена медалью “За боевые заслуги” и орденом Красной Звезды, а в девятнадцать лет – орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибыло пополнение, ребята приходили молодые, конечно, для них это было удивление. Я от них не отличалась, им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они иной раз с насмешкой спрашивали: “А за что ты получила свои медали?.. А была ли ты в бою?” Или, например, поддевают: “А пули пробивают броню танка?”
Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила – Щеголеватых. У него была перебита нога…Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит:
- Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел…
Чтец № 2
Я только раз видала рукопашный
Раз – на Яву и сотни раз во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
(Ю.Друнина)
Ольга Яковлевна Омельченко, санинструктор стрелковой роты.
“Мать хотела, чтобы я эвакуировалась вместе с ней, она знала, что я рвусь на фронт, и привязала меня к подводе, на которой лежали наши вещи. Но я тихонько развязалась и ушла, так эта веревка на руке и осталась…
Никому не поверю, если скажет, что страшно не было. Вот немцы поднялись и идут, еще пять-десять минут – и атака. Тебя начинает трясти… Но это до первого выстрела. А как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И тебе не страшно. Все вспоминаешь, все подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и становится безумно страшно. Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как у людей. Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что все немножко ненормальные. На них смотреть страшно…
А тут снова бой начался… Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебитая. Ему ж нужно срочно отрезать руку и перевязать, иначе перевязку не сделаешь. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась у меня на боку, а они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: “Скорей, сестра. Я еще повоюю…” Весь в горячке…
Ведущий: На войне не только стреляют, бомбят, ходят в рукопашную, роют траншеи – там еще стирают белье, варят кашу, пекут хлеб.
Чтобы солдат хорошо воевал его надо одеть, обуть, накормить, обстирать, иначе это будет плохой солдат. В истории немало примеров, когда грязное и голодное войско терпело поражение, потому что оно грязное и голодное.
Александра Семеновна Масаковская, в войну рядовая, повар.
“Мы не стреляли. Я не стреляла. Кашу солдатам варила. За это медаль дали. Я о ней и не вспоминаю, разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые…
Командир, помню, говорил: “Я бы пострелял эти баки… Как ты рожать после войны будешь?” И однажды взял все баки – и пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше.
Мария Степановна Детко, рядовая, прачка.
“Стирала белье. Через всю войну стирала. Белье привезут, оно такое заношенное, черное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные. Они в крови, не белые, а красные. Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь, слезами полощешь. И горы, горы этого белья. Как вспомню, руки и теперь болят. Я часто во сне вижу, как оно было. Так словами не расскажешь”.
Анна Захаровна Горлач, рядовая, прачка.
“Мы одевали солдат, обстирывали, обглаживали – вот такое наше геройство. На лошадях ехали, мало где поездом, можно сказать пешком до самого Берлина дошли. И если так вспомнить все, что надо делали: раненых помогали таскать, на Днепре снаряды подносили, потому что нельзя было подвезти, на руках доставляли за несколько километров…”
Валентина Кузьминична Борщевская, лейтенант, замполит банно-прачечного отряда.
“Работали очень тяжело. Вот мы приходим, дают нам какую-нибудь хату, дом или землянку. Мы стираем там бельё, прежде чем сушить. Пропитываем мылом “К”, для того, чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом “К”, очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем, мы и сушим это бельё, и тут же мы спим. Давали 20-25 граммов мыла – на одного солдата постирать бельё. А если оно черное, как земля! И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла “К”. Но все равно – день-два отдохнут, и нужно было опять стирать.
Звучит песня. Cлова М.Исаковского, музыка М.Блантера “В лесу прифронтовом”
(Продолжает В.К.Борщевская)
Девчонки слушались меня. Приезжаем мы раз туда, где стоят летчики, целая часть. Представляете, увидели они нас, а мы все в грязном, заношенном, и эти хлопцы с пренебрежением: “Подумаешь, прачки…” Мои девчонки чуть не плачут:
- Замполит, смотрите…
- Ничего, мы им отомстим.
И мы договорились. Вечером одевают мои девчата, что у них было лучшее, идут на лужайку. Одна наша девчонка им играет на гармошке, и они танцуют. Договорились: ни с одним летчиком не танцевать. Те подходят, а они ни с кем не идут. Весь вечер друг с дружкой танцевали. Те взмолились: “Один дурак сказал, а вы на всех обиделись…”
Ведущий: Человек не может жить только войной, а, особенно, женщина. Она и там хотела оставаться женщиной и должна была остаться женщиной.
Вера Владимировна Шевалдышева, хирург.
“…Присутствие женщин облагораживало мужчин. Если ты где-то появляешься, у них светлеют глаза. Например, они узнают, что санинструктор будет делать осмотр – стараются вычистить свою одежду, землянку уберут. Я всю войну улыбалась, я считала, что должна улыбаться как можно чаще, что женщина должна светить. Перед отправкой на фронт нам старый профессор так говорил: “Вы должны каждому раненому говорить, что вы его любите. Самое сильное ваше лекарство – это любовь. Любовь сохраняет, дает силы выжить”. Лежит раненый, ему так больно, что он плачет, а ты ему: “Ну, мой миленький. Ну, мой хорошенький…” – “Ты меня любишь, сестричка?..” (Они нас всех, молоденьких, звали сестричками) – “Конечно, люблю. Только выздоравливай скорей”. Они могли обижаться, ругаться, а мы, медперсонал, никогда. За одно грубое слово у нас наказывали вплоть до гауптвахты.
А все же на войне женщине трудно, очень трудно. Даже вот в юбке залезать на машину, когда одни мужики кругом. А грузовики высокие, специальные санитарные машины. Заберись на самую макушку.
Ведущий: Самое важное на войне – остаться человеком. И эта нравственная победа оказалась самой великой нашей победой в эту страшную войну.
Женская память возвращает нас на круги милосердия.
Эмилия Алексеевна Николаева.
“Когда у нас появились пленные, я после всего перенесенного – после лагеря, после пыток, после унижений – думала, что никакой пощады от меня им не будет. Как-то целую партию пригнали… Мы с моей подружкой, она тоже по их лагерям поскиталась, без руки осталась, говорим: “Ну, черт, теперь мы над ними поиздеваемся, как они над нами”. Но нет, не так наш человек воспитан. Не можешь ударить пленного, особенно если пожилой человек, не поднимается рука оскорбить…”
Ведущий. Да, такими они вышли из войны в свою послевоенную жизнь. “Война закончилась и все понимали, что надо учиться, надо выходить замуж, детей рожать. Что война – это не вся жизнь. И женская жизнь только начинается…”
О первых послевоенных годах вспоминает подпольщица Тамара Устиновна Воробейкова.
“…В институте я еще раз узнала, что такое человеческая доброта. По ночам преследовали кошмары: эсэсовцы, лай собак, последние крики умирающих. Врачи запретили учиться. Но девчонки – соседки по комнате – сказали, чтобы забыла про врачей, и установили надо мной негласное шефство. Каждый вечер они по очереди тащили меня в кино, на комедию. Хотела или нет – тащили. Комедий было мало, и каждую смотрела по сто раз.
Кошмары отпустили, смогла учиться”.
Партизанка Вера Иосифовна Одинец.
“ Долго не могла видеть вспаханную плугом землю, казалось, что это следы недавней бомбежки или обстрела:
Умом я понимала, что война кончилась, а тело все, и весь организм помнил. Организм забывал медленнее… Вот даже не расскажешь… Невозможно словами передать… Чувство голода, например, и страха я не могла забыть годами…
Войну наше поколение забудет только тогда, когда умрет”.
Тамара Степановна Умнягина, медсестра.
“ Не могу видеть, как дети играют “в войну”. Войну хочется забыть, трудно человеку жить с такой жестко нагруженной памятью, с такой измученной душой. Но что будет с нами, если мы забудем и не передадим им свою память? Какими мы будем без нее в нашем большом и тревожном мире?
Нет, их память живет в нас. Она находит десятки путей, чтобы е покинуть человеческое сердце. Это она соединяет прошлое и будущее.
Войну хочется забыть, а что хочется помнить?
Никогда не забуду и не хочу забыть, как было со мной в Сталинграде. Нет, об этом случае я не рассказывала. Самые-самые бои. Тащу я двух раненых. Одного протащу – оставлю. Потом другого… И так тащу их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как вам проще объяснить, вы же не медики, высоко отбиты ноги, они истекают кровью.
И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма. Вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца тащу. Там, в дыму, не разобралась, одежда на них полусгоревшая, они оба стонут, они не разговаривают. Никак не разберешь. А тут я разглядела, что чужой комбинезон, все другое. Что делать? Я протащила нашего раненого и думаю: “Возвращаться за немцем или нет?” а уже близко осталось тащить. И я знаю, если я его оставлю, то он через несколько часов умрет. Он истекает кровью… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Я – врач, я – женщина… И я жизнь спасала. Человеческая жизнь нам очень дорого стоила. Мир спасала…
- Знаете, какая в войну у нас всех мысль жила?
Вот, ребята, дожить бы…
После войны, какие это будут счастливые дни! Какая красивая жизнь! Люди, которые пережили столько, будут беречь друг друга, жалеть, сколько добра среди людей станет. Вместе пережили такую чуму…
Больно об этом говорить, но сегодня столько эгоистов, потребителей, особенно среди молодежи. Мы хотели своих детей сделать счастливыми. Пихали им лучший кусочек, старались одеть хорошо, каждый старался, чтоб не хуже, чем у других. Мы почему-то забыли, что прошлым тоже нужно жить, нельзя его предать забвению. Конечно, у молодых другая жизнь, молодая, счастливая. Рассказываем им о крови, об ужасах, а у них – скука в глазах. Им не хотелось бы этого знать, но оно было, было с нами, с их матерями. А они – наши дети. Они должны знать.
Слова В.Харитонова, музыка Д. Тухманова “День Победы”
(На фоне музыки)
Ведущий: Можно ли победить народ, женщина которого в самый тяжелый час, когда так страшно качались весы Истории, тащила с поля боя и своего раненого и чужого раненого солдата?
Ведущий: Можно ли поверить, что народ, женщина которого носила под сердцем еще неродившегося ребенка, верила, что у него будет другая жизнь, хочет войны?
Ведущий: Разве во имя этого женщина спасала жизнь, мир спасала? Была матерью, дочерью, женой, сестрой и СОЛДАТОМ?
Ведущий: Поклонимся низко ей, до самой земли, её великому МИЛОСЕРДИЮ!
(Продолжается громко “День Победы)
Сценарий составлен по документальной
повести Светланы Алексеевич “У войны не женское
– лицо”.
Также использованы стихотворения И. Уткина и Ю.
Друниной.