Первое из трёх посланий А.С.Пушкина к Чаадаеву, датированное 1818 годом, наиболее известно всем со времён школьной скамьи. Казалось бы, всё в нём понятно и бесспорно, не случайно стихотворение по сути своей хрестоматийно. И, тем не менее, содержание его наполнено завораживающей тайной, которую пытаются разгадать современные пушкинисты.
Загадочно самое начало стихотворения. Пушкину едва минуло 18 лет. Он жизнерадостен, энергичен, чрезвычайно остроумен и столь же неосторожен в выражении свободных мыслей. Он только что вырвался из стен Лицея, преумножив там пылкое поэтическое воображение, подогреваемое горячей африканской кровью. Стихотворения гения этих лет по-юношески задорны, звонкий пафос их определяется мажорным восприятием выпускником-лицеистом бальной петербургской действительности. И вдруг гармонию общего лада нарушает диссонансом влившееся “К Чаадаеву”, первое четверостишье которого исполнено глубочайшего пессимизма, разочарования в жизни. Молодой поэт почувствовал иллюзорность человеческих радостей, признал неизбежность утраты светлых надежд:
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман.
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман…
Откуда эти трагические нотки? Почему вдруг они возникли?
В литературоведении широко распространено мнение академика М.П. Алексеева о том, что в этом четверостишье прозвучала дань Пушкина элегическому романтизму своего учителя В.А. Жуковского. Общеизвестно, что современники поэта весьма увлекались рифмой меланхолических вздохов. В упомянутой выше посылке, разумеется, не кроется желание каким-либо образом уменьшить впечатление, произведенное упомянутым четверостишьем. Муза В.А.Жуковского, по словам В.Г.Белинского, “дала русской поэзии душу и сердце”. Это при поверхностном прочтении кажется, что его поэзия мечтательна и отвлечённа. При более внимательном рассмотрении в ней обнаруживается неисчислимое богатство душевных переживаний и их нюансов. Жуковский первым в русской поэзии сумел передать колебания человеческих настроений, их оттенки и полутона. Его лирическим героем стал “таинственный посетитель”, (будь то солнечный луч, бедный певец или благозвучная строка) буквально завораживающий читателя музыкальностью фраз. Именно ему удалось “выразить невыразимое”, “прекрасное в полёте удержать”:
Кто ты, призрак, гость прекрасный?
К нам откуда прилетал?
Безответно и безгласно
Для чего от нас пропал?
…………………………..
Часто в жизни так бывало:
Кто-то светлый к нам летит,
Подымает покрывало
И в далёкое манит.
Уроки Жуковского были рано усвоены Пушкиным и не могли не сказаться на его поэзии, это утверждение неоспоримо. Но постулат, упомянутый в начале, лишает стихотворение структурной целостности, требует определённых комментариев при анализе текста, заставляет усомниться в общей художественной логике: поэт “расшаркался” перед мэтром, отдал дань моде на меланхолию и, не с того ни с чего, стал провозглашать вольнолюбивые декларации?
Скорее всего, речь надо вести не о моде, не об искусстве подражания. Здесь виден вызов литературному поветрию и неодолимое желание возразить Жуковскому, перенасытившему Пушкина “унылым романтизмом”. Ещё будучи лицеистом, поэт прекрасно умел передавать манеру передачи мысли, стилистику и размер стихов своих учителей. Н.Н. Скатов замечал по этому поводу: “Пушкин отрок побывал Жуковским и Батюшковым, Фонвизиным и Державиным, Радищевым и Карамзиным”[1]. В.А.Жуковский называл его своим учеником. Скорее всего, первые строки послания к Чаадаеву есть не что иное, как желание поэта заострить внимание Учителя на своём новом и своеобразном сочинении, не вписывающемся в привычную для Жуковского тональность, заданную в начале его творчества.
В стихотворении Жуковского “Певец” речь идёт о юном поэте, который пришёл в этот мир удивлять и удивляться, одаривать окружающих теплом и лаской и с благодарностью принимать от них заботу и внимание. Он доверяет жизни и ожидает от нее исполнения всех его надежд. Судьба поэта оказалась жестокой, ни одной мечте его не суждено было сбыться:
Он дружбу пел, дав другу верну руку,
Но верный друг во цвете лет угас.
Он пел любовь, но был печален глас;
Увы! Он знал одну лишь муку…
Тема разочарования, ранней утраты под ударами судьбы всех надежд на счастье, тема несбыточных желаний, неосуществившейся мечты с глубокой искренностью и неподдельным чувством скорби воплотилась в стихах автобиографической элегии “Певец”:
…. С обманутой душою
Я счастья ждал – мечтам конец…
…………………………………
Что жизнь, когда в ней нет очарованья!
Герой элегии Жуковского “едва расцвёл - и жизнь уж разлюбил”. Как следствие его разочарованиям - ранняя могила “в тени дерев над чистыми водами”:
Погибло всё, умолкла лира!
………………………………….
О, пристань горестных сердец,
Могила, верный путь к покою.
…………………………………
И рано встретил он конец,
Заснул желанным сном могилы…
Твой век был миг, но миг унылый,
Бедный певец!
У сугубо личного, а потому пронзительно искреннего стихотворения Жуковского оказалась странная литературная судьба. С одной стороны, оно стало объектом насмешек и злых пародий (см. к примеру, у Бестужева А.), а с другой – источником подражаний, череды бесконечных элегических стенаний в стихах и прозе. Тогдашние альманахи и журналы были заполнены подобной литературой. Разочарованность, воздыхания, душевные томления стало модным проявлять публично.
Пушкин-лицеист не избежал всеобщего увлечения времени:
Но мне в унылой жизни нет
Отрады тайных наслаждений;
Увял надежды ранний цвет,
Цвет жизни сохнет от мучений!
Печально младость улетит,
И с ней увянут жизни розы.
Но я любовью позабыт,
Любви не позабуду слёзы.
(“Элегия”. 1816)
Увы! Он первого лишился утешенья!
Настигнет ли его глухих судеб удар,
Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар,
В любви ли, в дружестве обнимет он измену…
(“Безветрие”. 1817)
Умчались вы, дни радости моей!
Умчались вы – невольно льются слёзы,
И вяну я на тёмной утре дней…
(“Элегия”.1817)
В этом же ряду стоит и знаменитый пушкинский “Певец” 1816 года, в котором и оклик, и обращение, и призыв:
Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой
Слыхали ль вы?
Первая фраза, являющаяся одновременно и последней в каждой строфе, обрамляет поэтическую мысль, создавая временнэю протяженность душевных переживаний лирического героя: Слыхали ль вы? Встречали ль вы? Вздохнули ль вы?
Позже, работая над образом Ленского в “Евгении Онегине”, Пушкин иронизировал над собой:
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туману даль,
И романтические розы
………………………..
Он пел поблекшей жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
Он по-онегински снисходительно улыбался, оценивая своё не такое уж и далёкое прошлое.
Элегическое начало “К Чаадаеву” подготавливает читателя к традиционному восприятию настроений “унылого” романтизма. Согласно этой схеме тема разочарования в “любви, надежде, тихой славе” должна была завершиться образом ранней могилы, где под “дерновым холмом” нашёл успокоение лирический страдалец. Искушенный читатель и не сомневался в таком исходе.
Но юный поэт уже вырос в Пушкина: он энергично переводит привычно знакомую тему из интимно-лирического плана в гражданский. Может ли честный человек поддаться соблазну утонуть в бездне своих личных переживаний, когда к его силам слышится “отчизны призыванье”? По молодости лет, по неопытности и гражданской инфантильности ещё можно превыше всяческих благ ставить надежды на любовь, стремительную наполеоновскую славу, тратить силы и дарования на “юные забавы”. Зрелость требует иных решений. В этом убедил восемнадцатилетнего Пушкина Пётр Яковлевич Чаадаев (1794 – 1856).
Современники отмечали в нём “просвещённый ум, художественное чувство, благородное сердце”. Он принадлежал к старинному и уважаемому дворянскому роду. Его дед – историк, автор монументального труда “История Российская” - был строптив, не терпел низкопоклонства, презирал “служивых при дворе” и ссорился с императрицей Екатериной II. Многое в характере и общественном поведении Чаадаев унаследовал от деда М.М.Щербатова, который, собственно, и взял на себя ответственность за воспитание и образование внука, опасаясь того, что родители избалуют ребёнка.
Характер и содержание образования Чаадаева были предопределены высокоинтеллектуальной средой, к которой он принадлежал: аристократизм, отточенный блестящим домашним воспитанием, затем Московский университет, давший России таких олигархов культуры, как Фонвизин, Новиков, Жуковский, Грибоедов и многих других. В 1812 году, подобно Жуковскому, Батюшкову, Вяземскому и многим своим друзьям, Чаадаев вступает в действующую армию. В чине подпрапорщика он участвует в битве на Бородинском поле. Кампанию 1812 – 1815 года, от Бородина до Парижа” “аристократ тела и духа” прошёл рядом с рядовыми. Его однополчанами оказались братья Муравьёвы-Апостолы. В дальнейшем Чаадаев стремительно поднимается по карьерной лестнице: в 1817 –м он становится адъютантом царского любимца князя И.В.Васильчикова, а там и сам император предлагает ему должность флигель-адъютанта.
Чаадаева же больше прельщала деятельность в Союзе благоденствия и тайном Северном обществе.
Параллельно успеху по службе росла популярность Чаадаева в свете, и вскоре он становится, по признанию современников, “самым заметным и самым блистательным из всех молодых людей Петербурга”. Незаурядный ум, завидные внешние данные, своеобразная манера общения притягивали к нему пристальное внимание окружающих. Его дружбы искали, его манере одеваться подражали, безукоризненностью его манер восхищались.
Служба в качестве флигель-адъютанта Его Превосходительства потребовала бы от Чаадаева жертвы собственным достоинством, гордостью, независимостью. Неспособный к низкопоклонству и угодничеству, которые уже вытесняли при дворе Александра I былые либерально-просвещённые нравы, Чаадаев пожертвовал карьерой. В 1820-м он подаёт в отставку, а через три года добивается разрешения выехать за границу “для поправки здоровья”. В 1826 году он возвращается в Россию, прекрасно отдавая себе отчёт в рискованности предпринятого шага: его друзья Иван Якушкин и Николай Тургенев уже были допрошены государем как участники декабрьского выступления на Сенатской площади. Чаадаева арестовали сразу же на границе, но прямых обвинений ему предъявить не могли, так как у жандармов не было доказательств его причастности к антиправительственным актам. Свободой, тем не менее, насладиться не пришлось, так как власти определили за ним строжайший полицейский надзор.
Пять последующих лет Чаадаев жил затворником, не выезжая, не общаясь с давними приятелями. Прежде жизнерадостный и остроумный, не чуждавшийся светских развлечений, он вышел в 1831 году из своего затворничества совершенно другим человеком. Чаадаев вновь появлялся в свете, но отгородился от его назойливого любопытства холодной недоступностью, презрительной усмешкой, угрюмой молчаливостью.
В “Былом и думах” А.И. Герцен запечатлел портрет П.Я.Чаадаева этих лет: “Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упреком на линючем и тяжёлом фоне московской high life (светской жизни). Я любил смотреть на него середь этой мишурной знати, ветреных сенаторов, седых повес и почётного ничтожества. Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас: лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно. Бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или мрамора. Чело, “как череп голый”, серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически, Десять лет простоял он сложа руки где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и воплощённым veto, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него…
Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе: они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения”[2].
Что могло произойти за это время в судьбе и жизни Чаадаева, можно только догадываться. Доподлинно известно только, что именно в эти пять лет был написан его главный труд, знаменитые восемь “Философических писем”.
Находясь в стране полицейско-чиновничьего режима, Чаадаев размышлял над историческими судьбами России, определял проблемы, мешавшие его родине встать в ряд экономически развитых стран с высокой культурой межгосударственного общения. Сама постановка вопросов, касающихся разгадки “сфинкса русской жизни”, предлагала включиться в сокровенный и нескончаемый диспут. “Философические письма” полны горечи, продиктованной глубокой любовью к своему многострадальному и терпеливому народу. Гражданственный пафос “Писем” сам Чаадаев сформулировал так: “Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране, если ясно видит её…”[3].
“Письма” удалось напечатать в 15-м номере журнала “Телескоп”. Автор их был “высочайше” объявлен сумасшедшим. Чаадаеву было запрещено писать. Ежедневно к нему являлся полицейский врач для освидетельствования состояния его разума. Редактор журнала Надеждин был отправлен в ссылку. На это Герцен отреагировал в отмеченном нами выше источнике: “Нравственный уровень общества пал, развитие было прервано, всё передовое, энергическое вычеркнуто из жизни”.
В такую нелёгкую пору 1816 года произошло знакомство Пушкина-лицеиста с Чаадаевым. Тогда в доме знаменитого писателя и историка Н.М.Карамзина встреча была случайной и непродолжительной, поскольку общим разговором руководил строгий хозяин дома. Сблизились они в 1817 – 1820 годах, в Петербурге после окончания Пушкиным Лицея. Мрачный Чаадаев светлел душой, принимая всегда званого гостя, с каждым приходом радовавшего своим новым сочинением.
Чаадаев одним из первых по достоинству оценил “грациозный гений” Пушкина, который должен принести “бесконечное благо” России. Он внимательно следил за развитием творческого потенциала “нашего Данте”, одобрял обращение поэта к крестьянской тематике в “Капитанской дочке” и “Дубровском”, благословил на художественное воспроизведение личности Петра I. Простота и утонченность вкуса оказались критериями в их эстетических представлениях о прекрасном. Они вели долгие беседы, обсуждая волновавшие их проблемы. Вероятно, отголосок этих диспутов слышатся в известных строках “Евгения Онегина”:
Меж ними всё рождало споры
И к размышлению вело:
Племён минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Всё подвергалось их суду.
Чаадаев стремился пробудить в юном Пушкине гражданственность, воспитать веру в свои силы, увидеть высокое предназначенье поэта в России. Не случайно Пушкин во втором послании к Чаадаеву уже из Южной ссылки пишет о значимости для него дружеских бесед:
Ты был ценителем моих душевных сил;
О, неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, испытанный судьбою,
И чувства, может быть, спасённые тобою!
……………………………………………….
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял её советом и укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь…
………………………………………………..
Поспорим, перечтём, посудим, побраним,
Вольнолюбивые надежды оживим…..
(Чаадаеву. 1821)
Чаадаев был для Пушкина не только пестуном, но и ангелом-хранителем. Он сумел удержать молодого поэта от безрассудных поступков, когда Пушкин, уязвлённый клеветой великосветского сплетника, намеревался покончить либо с обидчиком, либо с собой. Известна роль Чаадаева в спасении жизни Пушкина в 1820-м году, когда Александр I за вольнолюбивые стихи и дерзкие эпиграммы помышлял отправить поэта на погибель в Сибирь. Узнав о намерениях царя, Чаадаев, не мешкая, обратился за помощью к влиятельным людям, Н.М. Карамзину и своему корпусному командиру Н.В.Васильчикову. Их заступничество, поддержанное В.А. Жуковским и петербургским генерал-губернатором М.А. Милорадовичем, возымели силу и Пушкина сослали не в Сибирь, а на Юг.
Авторитетным для юного Пушкина были масштаб личности Чаадаева, который обладал поистине государственным умом, и планы великих дел, к которым тот себя готовил. Это совсем не надоевшие нотации, которые читали Пушкину в Лицее: “живёт более в мире фантазий” (учитель Куницын); “его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии” (директор Энгельгардт); “желалось, чтобы он наконец настоящим образом взглянул на себя и понял своё призвание” (друг Пущин). И вот он,
…повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращённый в дикой простоте,
…………………………………….
С бесстыдным бешенством желаний…
становится собеседником кумира молодёжи!
Не без влияния Чаадаева юный Пушкин ощутил себя взрослым, допущенным умнейшим и уважаемым всеми человеком к их большому и достойному делу. Теперь вдвоём им суждено постоять за честь родины:
Но в нас горит ещё желанье,
Под гнётом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье…
Поэт ликует: он столь же мастерски, как и Учитель, может выражать свои чувства, но как они не похожи на те, что воспевал Жуковский! Пушкин испытывает восторг от осознания того, что он стал оппонентом великого лирика, что его приобщение к великим делам произошло гораздо раньше, чем это принято в обществе. Значит, можно успеть сделать значительно больше общественно-полезного, огромный запас жизненных сил потратить на всеобщее благо:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Не плодом, “до времени созревшим”, а преждевременной зрелостью проявляется гражданственность Пушкина во всей её полноте и великолепии:
Мы ждём с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждёт любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Как справедливо заметил Н. Н. Скатов, “любовь и вольность прямо объединились. Пушкин не просто стал первым певцом, но действительно стал первым любовником русской свободы”[4]. Об этом многим раньше сказал Ф.И.Тютчев: “Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет”.
Юношеский максимализм диктует Пушкину абсолютную уверенность в неизбежности истребления самовластья, даже ценой собственной жизни. Умереть за благо отчизны не страшно, а почётно Главное назначение поэта – быть услышанным и понятым Родиной. В России появился Певец свободы, патриотизма и гражданственности:
Товарищ! Верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Смерть во имя высоких дум, великих дел даже желанна. Она не требует ритуального траура и слёз, ибо жизнь прожита не зря: разбуженная прекрасной песней родина навсегда останется благодарной трубадурам эпохи.
“Бедный певец” Жуковского уходит в прошлое, “как сон, как утренний туман”:
….лишь тихие зефиры,
Колебля вянущий венец,
Порою веют над могилой,
И лира вторит им уныло,
Бедный певец.
Так расставался Пушкин с наследием, оставленным музой Жуковского.
В процессе наблюдения над содержанием стихотворения становится видно, как сквозь толщу элегического романтизма поэтов старшего поколения энергично пробивается росток гражданско-героического романтизма. Мы ещё раз убеждаемся в том, что именно А.С.Пушкин становится его Певцом.
- Н.Н.Скатов. Пушкин.- СПб., 1991. С.57.
- Герцен А.И.Собр. соч. в 8тт.- М., 1975. Т.4.С.53.
- Чаадаев П.Я. Статьи и письма.- М., 1987. С.27.
- Скатов Н.Н. Пушкин. – СПб.,1991. С.90.