Литературная композиция. Сергей Донатович Довлатов

Оформление: портрет Сергея Довлатова, высказывание: “Я не знаю, кто я такой. Пишу рассказы… Я – этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории”. С. Довлатов.

План:

1. “Жизнь без прикрас”. Страницы биографии. Джазовое сопровождение.

2. “Я уехал, чтобы стать писателем, осуществив несложный выбор между тюрьмой и Нью-Йорком. Единственной целью моей эмиграции была творческая свобода”. Жизнь в эмиграции.

3. Творчество С. Довлатова в оценке современников.

4. Творчество Довлатова. “Я пишу псевдодокументальные истории, надеясь, что они время от времени вызывают ощущение реальности, что все так и было”.

а) “Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел – свободу за решеткой и я прозрел”. “Зона”.
б) “Для своей лучшей книги Довлатов использовал самого Пушкина”. А. Генис. “Заповедник”.

Учитель. Сергей Довлатов, безусловно, один из самых ярких русских писателей последней четверти ХХ века. Возможно, секрет притягательности прозы писателя кроется в его удивительной наблюдательности. И на родине, и позже, в Америке, он так точно и узнаваемо описывал окружающий, подчас трагический, а иногда безумный смешной мир, что многие принимали художественную прозу Довлатова за мемуары. Довлатов – лауреат премии американского пен-клуба. В 1990 году он вошел в число двадцати наиболее престижных авторов США. В том же году вышла его первая книга на родине, в Ленинграде. Писатель чуть меньше месяца не дожил до этой публикации, он скончался от инфаркта на 49 году жизни, в Нью-Йорке.

Биограф. Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе, в семье театрального режиссера Доната Исааковича Мечика и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой. С 1944 года жил в Ленинграде, который всегда считал своим родным городом.

Довлатов (по страницам книги “Ремесло”). Я вынужден сообщать какие-то детали моей биографии. Иначе многое останется неясным. Сделаю это коротко, пунктиром.
Толстый застенчивый мальчик… Бедность… Мать самокритично бросила театр и работает корректором… Школа… Дружба с Алешей Лаврентьевым, за которым приезжает “Форд”… Алеша шалит, мне поручено воспитывать его.… Тогда меня возьмут на дачу…. Я становлюсь маленьким гувернером…. Я умнее и больше читал… Я знаю, как угодить взрослым… Черные дворы.… Мечты о силе и бесстрашии… Бесконечные двойки… Равнодушие к точным наукам.… Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале “Костер”. Напоминают худшие вещи средних профессионалов.… С поэзией конечно навсегда. Аттестат зрелости… Производственный стаж… Типография имени Володарского… Сигареты, вино и мужские разговоры… Растущая тяга к плебсу (то есть буквально ни одного интеллигентного приятеля.)

Биограф. В 1959 году С. Довлатов поступил на филологический факультет Ленинградского университета (финский язык), который ему пришлось покинуть после двух с половиной лет обучения.

Довлатов (сообщение ученика). Университет имени Жданова (звучит не хуже чем “Университет имени Аль-Капоне”)… Филфак… Прогулы… Студенческие литературные упражнения… Бесконечные переэкзаменовки… Несчастная любовь, окончившаяся женитьбой… Знакомство с молодым ленинградскими поэтами – Рейном, Найманом, Вольфом, Бродским… 1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий… Недолгие занятия боксом… Развод, отмеченный трехдневной пьянкой… Безделье…. Повестка из военкомата. За три месяца до этого я покинул университет. В дальнейшем я говорил о причинах ухода – туманно. Загадочно касался неких политических мотивов. На самом деле все было проще. Раза четыре я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался. Языка я не знал совершенно. Ни единого слова. Кроме имен вождей мирового пролетариата. И, наконец, меня выгнали. Я же, как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду.

Биограф. С 1962 года по 1965 год. Довлатов служил в армии, в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР.

Довлатов (по страницам повести “Зона”). Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой. В этом мире убивали за пачку чая. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей. Мир был так ужасен. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие…. Но жизнь продолжалась. Соотношение добра и зла, горя и радости – оставалось неизменным. В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета. В ней были карьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты. Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерархия ценностей была полностью нарушена. То, что казалось важным, отошло на задний план. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице. Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание действовало почти невозмутимо: “Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс…”. Кругом происходили жуткие вещи. Люди превращались в зверей. Мы теряли человеческий облик – голодные, униженные, измученные страхом. Мой плотский состав изнемогал. Сознание же обходилось без потрясений. Если мне предстояло жестокое испытание, сознание тихо радовалось. В его распоряжении оказывался новый материал. Голод, боль, тоска – все становилось материалом неутомимого сознания. Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно непотребной. Оставалось перенести все это на бумагу.

Биограф. После демобилизации Довлатов поступил на факультет журналистики, работал журналистом в заводской многотиражке, начал писать рассказы. Входил в ленинградскую группу писателей “Горожане” вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, Б. Вахтиным и др. С 1968 года – член Союза писателей. В среде петербургских литераторов его имя уже в 60-е годы обрело известность, его читали, хвалили, но печатать отказывались напрочь. 1972–1976 гг. жил в Таллинне, работал корреспондентом таллиннской газеты “Советская Эстония”.

Довлатов (по страницам книги “Невидимая книга”). Материальное и гражданское положение несколько стабилизировалось. Обучился выпивать по-западному: лимон, маслины, жалкие наперстки.… В сентябре 1973 года я представил в издательство “Эсти раамат” сборник под общим названием “Городские рассказы”. Книга была положительно отрецензирована. Со мной заключили договор. К началу 1975 года она прошла все инстанции. Я ждал сигнального экземпляра. Вдруг звонок:
–  Книжка запрещена. Все пропало. Оставаться в Таллинне было бессмысленно. В 1976 г. вернулся в Ленинград. Работал в журнале “Костер”. Писал прозу, но из многочисленных попыток напечататься – ничего не вышло. В этом году некоторые мои рассказы были опубликованы на Западе в журналах “Континент”, “Время и мы”, за что был исключен из Союза журналистов.

Биограф. В 1978 году Довлатов эмигрировал в Вену, а затем в Нью-Йорк.

Сообщение учащегося. В интервью, данном Давлатовым журналу “Слово” на вопрос:
– Стоило ли писателю эмигрировать?
Довлатов ответил:
– Стоило хотя бы потому, что для меня оставаться в Союзе было небезопасно. Меня не печатали, я уехал, чтобы стать писателем, и стал им, осуществив несложный выбор между тюрьмой и Нью-Йорком. Единственной целью моей эмиграции была творческая свобода. У меня года за полтора до отъезда начались публикации на Западе, и это усугубляло мое положение. Выгнали из одного места, из другого, потом я охранял какую-то баржу на Неве, вмерзшую в лед. Короче говоря, началась невозможная жизнь. Представьте себе – в Ленинграде ходит такой огромный толстый дядя, пьющий. И если существовал какой-то отдел госбезопасности, который занимался такими людьми, то им стало очевидно: надо либо сажать, либо высылать. Они же не обязаны были знать, что я человек слабый и стойкий диссидент из меня вряд ли получится…

Биограф. В 1980 году Довлатов в Нью-Йорке основал газету “Новый американец” и стал ее главным редактором: впрочем, скоро, в 1982 году, издание это прогорело, и одна из причин тому – полное отсутствие у редактора администраторских талантов, свойств делового человека. За 12 лет жизни в эмиграции издал 12 книг, которые выходили в США и Европе. В СССР писателя знали по самиздату и авторской передаче на радио “Свобода”.

Александр Генис (сообщение учащегося по страницам книги “Довлатов и окрестности”). Американская жизнь Довлатова походила на его прозу: вопиюще надменный, изобилующий многоточиями роман пунктиром. И он вместил в себя все. “В Америке Сергей трудился, лечился, судился, добился успеха. Здесь он вырастил дочь, завел сына, недвижимость. Он нашел то, чего не было в отечестве, – безразличие, воспитывающее такую безнадежную скромность, что ее следовало назвать смирением”.

Довлатов (из переписки Довлатова с И. Ефимовым). “В общем, жизнь полна каких-то теоретических возможностей. Действительность же пока убога”.
“Пьянство мое затихло, но приступы депрессии учащаются, именно депрессии, то есть беспричинной тоски, бессилия и отвращения к жизни. Лечиться не буду и в психиатрию я не верю. Просто я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребенка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас все произошло, ждать больше нечего, источников радости нет”.
“Главная моя ошибка – в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану веселым и счастливым. Этого не случилось…”.
“Две вещи как-то скрашивают жизнь: хорошие отношения дома и надежда когда-нибудь вернуться в Ленинград”.
“Мучаюсь от своей неуверенности. Ненавижу свою готовность расстраиваться из-за пустяков, изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это, единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому что результат всего этого – литература”.

Биограф. Однажды Сергей Донатович написал: “Умрут лишь те, кто готов. В августе 90-го он не был готов. В свое последнее лето Довлатов казался счастливым. Сергей не хотел умирать”, – вспоминает Александр Генис.

И. Бродский о Довлатове. “Когда человек умирает так рано, возникают предложения о допущенной им или окружающими ошибке. Это – естественная попытка защититься от горя, от чудовищной боли, вызванной утратой.… Не думаю, что Сережина жизнь могла быть прожита иначе; думаю только, что конец ее мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца – в удушливый летний день в машине “скорой помощи” в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканкскими придурками в качестве санитаров – он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам. От горя, повторяю, защищаться бессмысленно. Может быть, даже лучше дать ему полностью вас раздавить – это будет, по крайней мере, хоть как-то пропорционально случившемуся. Если вам впоследствии удастся подняться и распрямиться, распрямится и память о том, кого вы утратили. Сама память о нем и поможет вам распрямиться”.

Биограф. Самое любимое стихотворение у С.Довлатова было “На смерть друга” И.Бродского.

… Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
Вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
Чьи застежки одни и спасали тебя от распада,
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
Тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
С берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

Современники о Довлатове. Борис Рохлин (родился в 1942 году) – прозаик, переводчик. Живет в Берлине. “Сергей в жизни был, пожалуй, “голубой цаплей”, спрятаться ему было невозможно и негде, впрочем, я думаю, он и не стремился к этому, а посему и доставалось ему больше, чем другим. Изгнание из университета, служба в охране лагерей для уголовников могли бы сломить любого. У него же это обернулось прекрасной прозой.

Виктор Кривулин (поэт, эссеист, родился в 1944 году. Живет в Санкт-Петербурге) о Довлатове. “Все лучшее в новейшей русской прозе от Венедикта Ерофеева и Юза Алешковского до В.Сорокина и В.Пелевина – построено на осмеянии, на абсурде, на анекдоте, иными словами – на распылении целого. Но Довлатову повезло больше, чем другим, возможно и не менее одаренными беллетристами его поколения. Он не ограничился ювелирной разрушительной стилистически- языковой работой, – он создал собственный жанр, в пределах которого анекдот, забавный случай, нелепость в конце концов прочитываются как лирический текст и остаются в памяти как стихотворение – дословно. Перед нами не что иное, как жанр возвышающего анекдота. Жанр парадоксальный, не могущий существовать – но существующий. Этот жанр не укоренен в классической русской литературе, ему неуютно в границах политической сатиры или психологического реализма. Жанр, созданный Довлатовым, без читателя, и читателя существующего, немыслим”.
“Кто такой Довлатов и что он принес в русскую словесность? – задавался вопросом А.Генис. – В основе его документального повествования стоял особый художественный принцип, превращающий анекдот или зарисовку в законченное литературное произведение высокой пробы. Я бы назвал этот принцип – эстетством”.
“Сергей Довлатов выработал свой почерк, который никогда не спутаешь ни с чьим. Он пишет просто и целомудренно”, – откликается Фазиль Искандер.
“Рассказчик, писатель Довлатов – простодушен. Но стиль Сергея Довлатова не так прост, как может показаться”, – соглашается Игорь Сухих.

Ведущий о творчестве С.Довлатова. Конфликт человека и мира не обязательно обнаруживается в конфликтах глобального масштаба – куда чаще ареной их столкновения оказывается повседневная жизнь, жизнь на уровне не бытия, а быта. Именно такой она предстает в рассказах Сергея Довлатова.
Довлатов умел рассказать о том, что увидел, услышал, пережил, так, что читателю открывалась суть нашей жизни, которая в основе своей, к сожалению, выглядит анекдотично. Он любил повторять, что считает себя собственно не писателем, а рассказчиком. Повествование в его произведениях разворачивается с поразительной естественностью: возникает эффект встречи не с “сочиненным”, а с рассказом о том, что случилось с самим рассказчиком, было на самом деле. В это тем более легко поверить, что у Довлатова повествование часто основывается на открыто автобиографических фактах, населено реально существующими персонажами. Это сам Довлатов, призванный в армию, служил охранником в лагерях особого режима – отсюда подкупающая достоверность “Зоны” (1982). Это он три года прожил в Таллинне, работая в партийной газете, – так появились рассказы, объединенные в книге “Компромисс” (1981). Довелось ему поработать в заповеднике “Пушкинские Горы” – об этом рассказано в “Заповеднике” (1983). С.Д. Довлатов называл свою прозу “псевдодокументальной”: “Когда все формальные признаки документальной прозы соблюдаются, то художественными средствами ты создаешь документ”. Такие “документы” действительно воспринимаются как точно соответствующие реальности, хотя, признавался писатель, он “очень многое выдумал”. В рассказах Довлатова приметы изображаемой писателем жизни воссозданы с ощутимой достоверностью, узнаваемы. К тому же произведение нередко превращается в пронизанный авторскими комментариями развернутый диалог – рассказчик претендует лишь на роль одного из его участников, играя в то же время и роль комментатора. В мире, где живут герои рассказов Довлатова, царит абсурд, и при этом – на всех уровнях. Довлатов не морализирует, не учит жить, А вместе с тем каждый из его рассказов несет в себе “нравственный смысл”, заставляет читателя задуматься о собственной жизни, в которой так часто истинное подменено нагромождением нелепостей. Это справедливо по отношению к “Зоне”, в подзаголовке которой стоит “Записки надзирателя” и к “Заповеднику”.

Сообщение учащегося. “Зона” была для Довлатова если и не самой любимой, то самой важной книгой. Ее он не собирал, а строил – обдуманно, упорно и педантично. Объединял лагерные рассказы в то, что он назвал повестью, Довлатов сам себя комментировал. В первый раз он пытался объяснить, с чем он пришел в литературу. Сергей Довлатов говорил, что именно тюрьма сделала его писателем, лагерь стал для него “хождением в народ”. Тюрьма открыла Сергею Донатовичу то, что 20 лет спустя он назвал “правдой”: “Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни … Я увидел свободу за решеткой. Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И, мне кажется, я прозрел”. Тюрьма как аббревиатура жизни: внимая все культурные слои, она сдирает жизнь до мяса, до экзистенции, до чистого существования. “Момент истины” настиг Довлатова, когда он был не зеком, а надзирателем. Позиция автора изменила не лагерную тему, но отношение к ней. Убедившись, что по одну сторону решетки не слаще, чем по другую, Довлатов отказался признавать ее существование: “По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир”. Зона или везде, или нигде, ад – это мы сами – вот вывод, который Довлатов привез из лагерной охраны. В “Зоне” есть сюжет, историю которого Сергей любил рассказывать. Речь там идет о зеке отказнике, отрубившем себе пальцы, чтобы не работать. “Купцов шагнул в сторону. Затем медленно встал на колени около пня. Положил левую руку на желтый, шершавый, мерцающий срез. Затем взмахнул топором и отпустил его до последнего стука”. Эпизод построен, как поединок сильных людей – надзирателя и вора в законе. Довлатов выбросил эффектную концовку. Сделал он это для того, чтобы сменить героя, писатель развернул читательские симпатии с надзирателя на вора. Не вызывает симпатии разбитной и распутный охранник.

Ведущий. “Для своей лучшей книги”, – пишет А. Генис, – Довлатов использовал самого Пушкина. “Заповедник” вылеплен по пушкинскому образцу и подобию, хотя это и не бросается в глаза. Умный прячет лист в лесу, человека – в толпе, Пушкина – в Пушкинском заповеднике”. Довлатов изображает Заповедник русским Диснейлендом. Тут нет и не может быть ничего подлинного. Главный продукт Заповедника, естественно, сам Пушкин. Уже на первой странице появляется “официанты” с громадными войлочными бакенбардами”. Эти угрожающие бакенбарды, превратятся в навязчивый кошмар, который будет преследовать героя по всей книге: “На каждом шагу я видел изображение Пушкина. Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью “Огнеопасно”. Сходство исчерпывалось бакенбардами”. Бесчисленные пушкины, наводняющие Заповедник, суть копии без оригинала. Единственное место в “Заповеднике”, где Пушкина нет, – это сам Заповедник. Подспудный, почти сказочный сюжет Довлатова – поиски настоящего Пушкина, открывающего тайну, которая поможет герою стать самим собой. А. Генис пишет: “Описываемые в “Заповеднике” события произошли, когда Сергею было 36 лет, но герой его попал в Заповедник в 31 год. Почему же автор изменил свой возраст? Думаю, потому, что 31 год было Пушкину, когда он застрял в Болдине. Совпадение это умышленное и красноречивое, ибо свое лето в Заповеднике Довлатов выстраивает по образцу болдинской осени. Заботливо, но ненавязчиво Сергей накапливает черточки сходства. Жена, которая то ли есть, то ли нет. Рискованные и двусмысленные отношения с властями. Деревенская обстановка. Мысли о побеге. Литература, сюжет которой, в сущности, пересказывает не только довлатовскую, но и пушкинскую биографию: несчастная любовь, долги, женитьба, творчество, конфликт с государством”. Ситуация “карантина”, своего рода болдинская медитативная пауза, изъяла героя из течения жизни. Поэтому, вернувшись в Ленинград, он чувствует себя как “болельщик, выбежавший на футбольное поле”. Трагические события “Заповедника” осветлены болдинским ощущением живительного кризиса, Преодолевая его, Довлатов не решает свои проблемы, а поднимается над ними, Созревая, он повторяет ходы пушкинской мысли. Чтобы примерить на себя пушкинский миф, Довлатов должен был не прочесть, а прожить Пушкина.

Художественное чтение отрывков.