Одна из главных проблем, которую пытается осмыслить в своём творчеств Ю.Левитанский, - это проблема «время и человек» (поэтический сборник 1987 года назван «Годы»). Казалось бы, Левитанский пишет о том, что каждому так хорошо известно: время остановить нельзя, осень сменяет лето, весной распускаются листья, старость горька и т.д. и т.п. – всё это не ново, если не сказать «банально» («Всё течёт – всё изменяется», «Всему своё время», «Ничто не вечно под луной»).
Стали уже привычными сетования на то, что ХХ век – век бешеных скоростей, век НТР, когда человек обезличивается, уподобляясь механизму, подчиняясь ритмам, навязанным ему цивилизацией, теряя связь с природой. Но «времена не выбирают» (и это тоже сказано не Левитанским).
Поэзия Левитанского поражает не новизной тем, не поиском новых поэтических форм, а сочетанием глубины осмысления жизни и простоты выражения. Покоряет стремление поэта вдуматься, вглядеться, вчитаться, вслушаться в то, что окружает, что встречается на пути, что происходит в душе, что уже составляет прошлое.
Всего и надо, что вглядеться, - боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, -
И не уйдёшь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою –
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
(«Всего и надо, что вглядеться, - боже мой…»)
Безвозвратно уходящее время, бесконечно меняющееся пространство, перемены настроений и чувств человеческих – есть ли во всём этом какая-нибудь закономерность? Как удержаться в этом зыбком мире человеку? Что в этом мире не теряет своей ценности? Что ценного заложено в этом движении: весна, лето, осень, зима; детство, молодость, зрелость, старость – и никогда иначе? Значит, один и тот же ритм для всех? Как в этом общем ритме живёт душа? – вот что является предметом размышлений Левитанского. Его можно было бы назвать созерцателем, если считать объектом его созерцания бесконечное движение жизни и времени.
И я увидел, как на кончике листа
Почти невидимая капелька держалась,
В которой явственно до боли отражалась
И вся Вселенная, и малый стебелёк.И эта капля на берёзовом листе
Сейчас была уже не каплей, а слезою,
Принадлежавшей всем векам –
и мезозою,
и нашим дням, и всем грядущим временам.
(«Испытание тремя пространствами»)
А может быть, именно движение и есть самое ценное в этой жизни? Всё подвержено изменению, следовательно, есть в этой динамике какой-то смысл, значение. Жизнь драматична. Но тем важнее уловить в ней момент красоты, радости, если не счастья.
Ребёнок стоял на паркетном полу,
а зимнее солнце февральского дня
в балконное било стекло.
И он,
непонятною силой влеком,
на солнечный блик осторожно ступил
и сделал ещё один шаг.
(«Ребёнок стоял на паркетном полу»)
Начало жизни – как начало движения. «Непонятная сила» влечёт к солнцу («на солнечный блик …ступил») – и делается шаг. Радостный момент в жизни каждой семьи – ребёнок пошёл! Все действующие в этой строфе «лица» (ребёнок, февраль, солнце) связаны со временем: ребёнок – начало жизни, солнце – признак дня, февраль – конец зимы.
Но неостановимое движение всего приносит человеку и трагическое ощущение потерянности, когда мир воспринимается как бездонный хаос, «убегающая тьма, имеющая склонность к расширенью в кругу вселенской чёрной пустоты, где затерялся одинокий шарик вертящийся…» Вовлечённый в это круженье человек часто чувствует, что не успевает за чем-то, отстаёт:
…что за мука – оставаться тут,
когда ты должен находиться там!
(«Не изменить цветам, что здесь цветут»)
Попытка сохранить целостность, соединить «здесь» и «там», «сейчас» и «тогда» мучительна. Это существованье – на разрыве, с постоянным ощущением неизбежности потери («Но поезда, уходят поезда»). Именно об этом стихотворение «Сон об уходящем поезде».
Один и тот же сон
мне повторяться стал.
Мне снится, будто я
от поезда отстал.
Один, в пути, зимой,
на станцию ушёл,
а скорый поезд мой
пошёл, пошёл, пошёл.
Уходящий поезд становится символом несущейся вдаль жизни, отставание от поезда оценивается как выпадение из круга жизни, потерянность. Поэтому так велико стремление вернуться туда, в привычное, обжитое место («Не годятся мне другие поезда»). Оказывается, что смысл имеет движенье только в том, единственной поезде, единственном вагоне:
…Я приговорён
пожизненно к нему.
Мне нужен этот снег.
Мне сладок этот дым,
встающий высоко
над всем пережитым.
(Как не вспомнить классическое «И дым отечества нам сладок и приятен»!) Отставание от такого поезда, по сути, означает конец жизни. Вернуться к жизни можно, только вернувшись во всеобщее движение:
И я хочу за ним
бежать – и не могу.
И всё-таки сквозь сон
мучительно бегу.
И в замкнутом кругу
сплетающихся трасс
вращение земли
перемещает нас.
Итак, жизнь – движение. По мере ускорения этого движения растёт усталость человека:
Всё чаще себя ощущаю
несущимся
в сумасшедшем такси
с обезумевшим счётчиком,
отщёлкивающим мои годы,
словно секунды. –
эй, хоть немного потише!
(«Сумасшедшее такси»)
Где же выход? Без движения – ощущение выключённости, одиночества; в движении – нарастающее утомление от бесконечной изменяемости, суеты, стремление к устойчивости, стабильности:
Как приятно вспомнить, засыпая,
что держится земля на трёх китах,
и просыпаясь –
да, на трёх китах
надёжно и устойчиво покоится,
и ни о чём не надо беспокоиться,
и мир – сама устойчивость.
сама гармония…
(«Песочные часы»)
Невозможно примирить противоположности – стремление к движению и покою, но можно смягчить остроту проблемы, попытавшись найти смысл в этом бесконечном круженье (тогда снимется оценка – «сумасшедшее такси с обезумевшим счётчиком»). Жизненное движение – по кругу? Значит, непременный повтор ситуаций, мыслей, слов?
Были смерти, рожденья, разлады, разрывы –
разрывы сердец и распады семей –
возвращенья, уходы.
Было всё, как бывало вчера и сегодня
и в давние годы.
(«Были смерти, рожденья, разлады, разрывы…»)
Мотив повтора в поэзии Левитанского постоянен. Причём ощущение «это уже было» характерно не только для восприятия мира («неутихающая мука повторенья пройденного круга»; «я начинаю испытывать странное чувство, словно я заново эти листаю страницы»), но и для определения смысла поэтического творчества («Все стихи однажды уже были»; «Кто-то так уже писал»).
Тогда что зависит от нас, в чём ценность всего происходящего с нами, если « всё, как было когда-то, как будет на свете и ныне и присно»?
Так зачем тебе всё это,
Если кто-то уже где-то
Так же в точности любил?
(«Кто-то так уже писал»)
Вывод, к которому приходит Левитанский, на первый взгляд назвать выводом нельзя – он лежит на поверхности: события становятся значимыми, потому что они происходят в нашей жизни, переживаются нами:
Просто всё это прежде когда-то случалось не с нами,
а с ними,
а теперь это с нами, теперь это с нами самими.
А теперь мы и сами уже перед господом богом стоим,
неприкрыты и голы,
и звучат непривычно – теперь уже в первом лице –
роковые глаголы.
(«Были смерти, рожденья, разлады, разрывы…»)
Да, сценарий человеческой жизни по сути общий для всех, набор событий по большому счёту невелик (от рожденья – до смерти). Значит, важно не столько то, что переживает человек, сколько то, как он это переживает. Отсюда у Левитанского такое пристальное внимание к «сегодня», «сейчас»; отсюда стремление сделать осмысленным, не прошедшим бесследно переживаемый момент; отсюда желание остановиться в жизненной круговерти, заглянуть в себя. Иначе
Собирались наскоро,
Обнимались ласково,
Пели, балагурили.
Пили и курили.
День прошёл – как не было.
Не поговорили.
………………………………………
Год прошёл – как не было.
Не поговорили.
……………………………………….
Жизнь прошла – как не было.
Не поговорили.
Словом, в поэзии Левитанского чувствуется желание «остановить мгновение», хотя бы стоп кадром. Если невозможно жить – в покое, то, может быть, раздробив это всеобщее движение на мелкие отрезки, удастся, пусть на краткий миг, ощутить передышку («ощущенье прочного покоя от броска и до броска»).
«Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино» - так определяет Левитанский своё мироощущение; это предполагает определённую двойственность при оценке происходящего: с одной стороны, жизнь моя, следовательно, я – актёр (про себя); с другой – кинематограф, значит, должен быть зритель (оценка со стороны).
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить…
(«Вступленье в книгу»)
Текущие «мгновенья, годы, сны» - вот что интересно автору. Если быть точнее, ему важно: «как текут», то есть «процесс» теченья. Стихотворения Левитанского часто построены как сценарии. Об этом может быть прямо заявлено в подзаголовке - «Время зимних метелей» (Фрагменты сценария); «Время слепых дождей» (Фрагменты сценария); или название стихотворения будет связано с задачей «Как показать…» («Как показать осень», «Как показать зиму…весну… лето»). Что может быть привычнее изображения времён года в поэзии! Привычный набор «сезонных» примет, привычные картины, знакомые каждому с рожденья, – но у Левитанского всегда будет сделан акцент на переменчивости, изменяемости, динамике при описании любого момента, всегда в его поэтических зарисовках будет возникать образ летящего времени. Значимость данного мига бытия осознаётся именно потому, что он, этот миг, слишком краток, важно его не пропустить – остановить его невозможно, а может быть, и не нужно, ведь на смену ему придёт не менее интересное, значительное мгновение, в него тоже необходимо «вглядеться». Сменяемость мгновений–кадров, стремление проследить изменения приводят к «сценарности», сюжетности лирических стихотворений Левитанского. Вот стихотворение «Как показать осень». В нём мы не найдём ожидаемой багряной листвы, посеревшего неба и т. д. и т.п., вообще не найдём статичных картин, а увидим осень – в движении. Начало – «она [осень] ещё разучивает гаммы» - признак неопытности; затем натура проявляется - и всё закружилось, пришло в движение: листва зашелестела, дождь забарабанил, лист помчался по линии трамвая, раскачивается надпись «Осторожно, листопад!», вскоре начнут жечь листву, «а листья будут падать, будут падать, и ровный звук, таящийся в листве, напомнит о прямом своём родстве с известною шопеновской сонатой». А потом движение замедляется:
…и дождик уже реже будет течь,
и листья будут медленней кружиться,
пока бульвар и вовсе обнажится…
И станет видно фонарь, афишу с объявленьем о концерте фортепианной музыки, где «в центре стоит – Шопен, соната № 2». Ещё недавно разучивавшая гаммы осень сыграла уже всё, что могла, достигнув мастерства. Для неё теперь звучат аккорды шопеновского траурного марша, «повторяясь вдали, как позывные декабря». Недолгое затишье перед зимой – стихает не только движенье, но и звуки. А затем вновь всё изменится: «тут уже повалит белым-белым, повалит густо-густо белым-белым, но это уже - в полной тишине». Показывая осень, Левитанский обошёлся почти совсем без красок, единственное обозначение цвете (белый-белый) – свидетельство пришедшей зимы. На закате осеннего века окажутся значимыми свет и цвет, а не движение и звук: вместо листа, который мчится по линии трамвая, «отрывая тройное сальто, словно акробат», героем становится фонарь у театрального подъезда, его матовая лампа вскоре «затеплится свечением несмелым», высвечивая белый лист афиши на стене. Пришедшая зима начинает отсчёт своих дней несмело, робко – в полной тишине. Можно считать такой финал одновременно завязкой следующего сюжета.
В действующие лица фрагмента сценария «Как показать зиму» выбрана ёлка, купленная к празднику. Вот она на балконе – «как бы в преддверье жизни предстоящей, вся в ожиданье близких перемен». Следующий этап – она «вся в блеске мишуры и канители, как бы в полёте вся и при свечах» - яркий и такой недолгий праздник. Наступает финал – и «мы увидим ёлочку лежащей среди метели, медленно кружащей в глухом прямоугольнике двора». Быстро закончившийся праздник, неоправдавшиеся надежды, разочарование – и «за нелепой разной кутерьмой. Ах, боже мой, как время пролетело». Оказывается в итоге, что всё дело не в изображении зимы, а в ощущении неостановимости кружения жизни, времени: каждый год одно и то же:
Безлюдный двор
и ёлка на снегу
точней, чем календарь, нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Этот естественный ритм смены времён года, постепенно приучающий человека к мысли о неизбежности смерти, делает закономерным вопрос об осмысленности человеческого существования не вообще, а сегодня. Как важно это «сегодня» в поэзии Левитанского!
Кто-нибудь утром проснётся сегодня и ахнет,
и удивится – как близко черёмухой пахнет.
Пахнет влюблённостью, пахнет любовным признаньем,
жизнь впереди – как ещё не раскрытая книга.Кто-нибудь утром проснётся сегодня и ахнет,
и удивится – как быстро черёмуха чахнет,
сохнет под окнами деревце, вьюгою пахнет,
пахнет снегами, морозом, зимой, холодами.
(«Кто-нибудь утром проснётся сегодня и ахнет»)
Различие в восприятии мира, естественно, объясняется тем, что сегодня у того, кто «проснётся и ахнет»: рассвет жизни, полдень или закат. Но, несмотря на пройденный жизненный путь, накопившийся опыт, у человека есть возможность вернуться к ощущениям юности, надо только запомнить их, не потерять способности восстановить ту реакцию, тот отклик на мир, который был прочувствован ранее. Тогда неостановимо текущее время не сможет перечеркнуть прожитое «до того как»:
В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,
И стеарином, и свежей доскою сосновой,
Пахнет снегами, морозом, зимой, холодами
И – ничего не поделать – черёмухой пахнет.
Стремление вернуться в прошлое реализуется в воспоминаниях. Это своего рода защита от бешеных ритмов, попытка остановить время, прокрутить плёнку назад – и снова… Отсюда такое большое количество стихотворений Левитанского, связанных с памятью, с воспоминаниями («Воспоминанье об оранжевых абажурах», «Воспоминанье о куске сала… о дороге… о Марусе…о Нибелунгах… о красном снеге… о шарманке… о сканках…о цветных стёклах.. – сб. «Кинематограф»)
В этом городе шёл снег
и светились оранжевые абажуры,
в каждом окне
по оранжевому абажуру.
Я ходил по улицам
и заглядывал в окна.
В этот год я вернулся с войны,
у меня было всё впереди,
не было лишь квартиры.
комнаты,
угла,
крова.
(«Воспоминанье об оранжевых абажурах»)
Снег, оранжевые абажуры, чужой уют, послевоенная неустроенность – на этом фоне ощущается острее одиночество героя: у него всё впереди, а позади – война. Но оценка того, прошлого, послевоенного состояния даётся с позиции сегодняшней: та неустроенность и одиночество были стартом, всё, происшедшее за последующее время, так ценно, что даёт возможность поменять минус на плюс:
У меня было всё впереди,
всё впереди настолько,
что я не мог оценить размеров
своего богатства.
Для человека, прошедшего войну, несколько странно вести отсчёт жизни от «после войны», тем более, что тема памяти занимает такое важное место в творчестве Левитанского. Но в том- то всё и дело, что поэт обращается к своему военному прошлому как бы не по своей воле, а влекомый «неведомой силой». Стихотворения о войне у Левитанского всегда лишены героического пафоса. У него – «своя» война. Обращается поэт к этому прошлому - возвращается к нему вопреки душевному запрету «нельзя возвращаться»:
Зачем нам…те годы, в которых мы молоды были?
……………………………..
Зачем мы пытаемся дважды войти в эту реку?
(«Окрестности, пригород – как этот город зовётся?»)
или
Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть,
я это всё почти забыл,
я это всё хочу забыть.
(«Ну, что с того, что я там был»)
Но война вошла в жизнь раз и навсегда – и это ощущается как насилие над душой («Я не участвую в войне – она участвует во мне»). Гамлетовское «быть или не быть» в военной ситуации и после скорей выявляет отсутствие личного выбора:
Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
(«Ну, что с того, что я там был»)
Левитанскому, очевидно, важно не столько рассказать о войне, о пережитой и переживаемой до сих пор боли, сколько проследить особенности памяти о войне. Долгие годы «возвращенья с войны» смещают акценты - и «постепенно воспоминанья взрывоопасные то забавной, то смешной» вытесняются подробностью:
И всё чаще мы, оставляем как бы за скобками
и беду и боль, и мучения все и тяготы.
вспоминаем уже не лес, побитый осколками,
а какие там летом сладкие были ягоды…
(«Память»)
Воспоминания недаром названы «взрывоопасными», и, включившись в работу, память не останавливается на «сладких ягодах», на «идиллическом лугу с ромашками»; «от первого же движенья неосторожного сразу вдребезги разлетается всё и рушится».
И навзрыд,
раздирая душу,
клокочут заново
те взрывные воспоминанья, почти забытые.
И в глазах потеменевших дымное дышит зарево,
и по ровному белому полю идут убитые.Прикипают к ледовой корке ладони потные,
под руками перегревается сталь калёная…И стоят на столе стаканы, до краёв полные,
и течёт по щеке небритой слеза солёная.
Может быть, прав поэт, считая началом жизни конец войны? Может быть, именно из военных переживаний вырастает желание вглядеться в окружающий мир, увидеть жизнь – движение и понять красоту каждого мгновения?
Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек,
С Новым годом!
Холодно, братец, а всё равно – прекрасно!
Переживший и передумавший многое, принимающий драматичность жизни, Левитанский заканчивает свой сборник «Годы» «Посланием к юным друзьям», подводя итог своим размышлениям:
Я, побывавший там, где вы не бывали,
Я, повидавший то, чего вы не видали,
Я, уже ТАМ стоявший одною ногою,
Я говорю вам – жизнь всё равно прекрасна.