1. Организационный момент
2. “Я хочу быть понят моей страной…” (Жизнь и основные этапы творчества М. Маяковского)
2.1. Детство и юность В. Маяковского. Выступление с докладом подготовленного студента по
2.2. “Пощечина общественному вкусу” : начало творческого пути Маяковского
Осенней ночью 1912 года на Сретенском бульваре в Москве прогуливались двое: коренастый, плотный мужчина лет тридцати и высокий, худой, неважно одетый молодой человек. Они о чем – то громко спорили. Остановились. Молодой человек, скрывая волнение и оттого не совсем уверенно владея своим великолепным рокочущим басом, прочитал стихи. Сказал спутнику, что это стихи одного его знакомого. На ночном бульваре разыгралась бурная сцена.
– Да это ж вы сами написали! – воскликнул коренастый мужчина. – Да вы же гениальный поэт! Спутником Маяковского был Давид Бурлюк.
Утром следующего дня молодой человек – Владимир Маяковский – был публично объявлен гениальным. “Пришлось писать”. И тогда появилось “первое профессиональное” стихотворение “Ночь”, потом “Утро”:
Ночь
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
Толпа – пестрошерстая быстрая кошка –
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул; пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Утро
Угрюмый дождь скосил глаза.
А за
решеткой
четкой
железной мысли проводов –
перина.
И на
нее
встающих звезд
легко оперлись ноги
Но ги-
бель фонарей,
царей
в короне газа,
для глаза
сделала больней
враждующий букет бульварных проституток.
И жуток
шуток
клюющий смех –
из желтых
ядовитых роз
возрос
зигзагом.
За гам
и жуть
взглянуть
отрадно глазу:
раба
крестов
страдающе – спокойно – безразличных,
гроба
домов
публичных
восток бросал в одну пылающую вазу.
Прошло полтора – два месяца, и 18 декабря 1912 года вышел альманах “Пощечина общественному вкусу” с манифестом русского футуризма, подписанным Бурлюком, Маяковским, Хлебниковым и Крученых.
В “душный зал” (А. Ахматова) русской поэзии 10-х годов нашего века ворвался разбойный вихрь. Появление футуристов на поэтической арене сопровождал скандал. Их безудержное своеволие, крикливый нигилизм и антибуржуазность претили вкусам и убеждениям одних и вызывали сочувствие и одобрение других.
Пресса была единодушна, о футуристах писали, не стесняясь в выражениях, только ругательно: “табор дикарей, шайка хулиганов” (Д. Мережковский). Лишь самые проницательные люди русской культуры (Блок, Брюсов, Горький) смогли увидеть анархическом разгуле футуристов побудительные мотивы и способную прорасти в искусство завязь, отмечая истинно талантливых среди них. Так был выделен Маяковский. Горький во время первой мировой войны обласкал, приблизил к себе молодого поэта, издал книгу его стихов.
В России появился поэт, которому суждено было стать провозвестником и певцом революции.
Страдающим и одиноким пришел в русскую поэзию юный Владимир Маяковский. А ему с первого же появления в печати и на эстраде навязали амплуа литературного хулигана, и он – чтобы не кануть в безвестность – поддерживал эту репутацию дерзким выходкам на вечерах. Критика издевалась над желтой кофтой, которая, конечно, была вызовом благонамеренной публике, но появилась от бедности, нечего было надеть для выступления, кроме черной, сильно заношенной блузы, а критика не заметила, что в желтую кофту, “душа от осмотров укутана”.
А. М. Горький, впервые увидев и услышав Маяковского в начале 1915 года в Петрограде, в кабачке “Бродячая собака”, проницательно заметил это и сказал Н. Сереброву: “Зря разоряется по пустякам! Такой талантливый! Грубоват? Это от застенчивости. Знаю по себе…”
Потом и другие, близко знавшие Маяковского, говорили о его застенчивости и чрезвычайной ранимости, которые он нередко прикрывал своею зычностью, грубоватыми шутками, а в молодости – шокирующими выходками. Корнею Чуковскому, тогда уже влиятельному критику, приехавшему из Петербурга в Москву познакомиться с Маяковским, он, молодой начинающий поэт, предложил все хорошее о нем, о его стихах рассказать некоему старичку, сидящему за столиком ресторана, отцу девушки, за которой Маяковский ухаживал. Она, мол, знает, что я великий поэт, а папаша сомневается. Опешивший Чуковский уже тогда понял, что покровительствовать Маяковскому вообще невозможно, что он из тех, кому не покровительствуют. И вместе с тем Маяковский сохранял рыцарское благородство по отношению к тем, кто когда – то и чем – то помог ему, кого любил, в кого влюблялся.
Начало было скандальным. Ему улюлюкали, он вызывал на себя потоки брани и издевательств. Критики, журналисты, репортеры скандальной хроники захлебывались от негодования, со страниц газет призывали полицию на выступления Маяковского и его друзей – футуристов. Желтая кофта, в которой юный гигант появился на эстраде, сыграла роль красной тряпки, приводивший в ярость снобов и охранителей старых вкусов. А он – нарочито груб, скандален, антиэстетичен.
И в 22 года этот скоморох, этот ряженый, автор небольшого числа стихотворений и с треском провалившийся в Петербурге трагедии “Владимир Маяковский”, предъявляет поэму “Облако в штанах” – подлинный лирический шедевр новой поэзии.
На Маяковского судьба возложила задачу гигантской сложности – стать поэтом революции, поэтом нового общества, в какой-то мере – поэтом будущего.
Эта ноша, которую он с достоинством и рыцарской верностью тащил на себе более десяти лет, оказалась непосильной для одного человека, и он рухнул под ее тяжестью. Рухнул, как та лошадь на кузнецком мосту, к которой он столь трогательно выразил свое “хорошее отношение”. Только, в отличие от лошади, которая все-таки “рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла”, он уже больше не рванулся, не встал…
В предсмертном своем обращении к потомкам (“Во весь голос”), как бы предвидя всевозможные манипуляции вокруг его имени и творчества, он предупредил: “Профессор, снимите очки – велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе”.
Прислушаемся же к этой просьбе и постараемся как бы заново прочесть то, что он сказал нам, своим потомкам, “как живой с живыми говоря”, постараемся прочесть хотя бы некоторые страницы из “ста томов”, отдавая себе отчет в том, что это – страницы, что они не дадут полного представления о поэте.
В стихах молодого Маяковского поражали необычное содержание и ошеломляющая поэтическая новизна – то, что отпугивало современную ему критику, не способную понять и объяснить эту новизну. Горький, Брюсов, Блок ощутили в первых же стихах Маяковского мощь незаурядного таланта. Блок увидел в нем автора нескольких грубых и сильных стихотворений. Анна Ахматова, поэт совершенно иной школы и традиций, уже умудренная большим творческим опытом, в 1940 году написала стихотворение, посвященное Маяковскому, где его появление в русской поэзии сравнила с молнией, влетевшей в “душный зал”. Эта метафора раскрывает неожиданность и свежесть нового поэтического явления, каким был Маяковский в русской литературе ХХ века. Признание чрезвычайно красноречивое.
Поражали фантазия поэта, гиперболичность и пластика образов, дерзкая метафоричность, в которой сближались далекие друг от друга понятия и вещи:
Слезают слезы с крыши в трубы,
к руке реки чертя полоски;
а в небо свившиеся губы
воткнули каменные блоки. (“Кое – что про Петербург”)По мостовой
моей души изъезженной
Шаги помешанных
вьют жестких фраз пяты. (“Я”)
Это производило разное впечатление: одних раздражало, других смущало, третьих восхищало… Маяковский хотел быть поэтом толпы, пока еще не различая ее социальный состав, даже ища опору в деклассированных элементах – в пику буржуазной благопристойности:
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
Как футурист он проповедует эстетику “самовитого” слова, по сути дела элитарную эстетику, на самом же деле даже в первых стихах вступает в противоречие с нею, вкладывая в стихи свой опыт и свое отношение к жизни. Формалистические, точнее сказать – экспериментальные стихи занимают небольшое место в его раннем творчестве, чувство рвет оболочку “самовитости”. И даже несколько вычурная пластика его – чувственна, вот вам пример: “Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок!”
Маяковский с первых стихотворений – неоднолинеен и потому трудно объясним. Не будем обходить стороной стихотворение “Несколько слов обо мне самом”. В нем – грубейший эпатаж: “Я люблю смотреть, как умирают дети”. Явный, нарочитый вызов, “желтая кофта” в стихах, чтобы обратили внимание: кто же не откликнется не столь чудовищный, столь бесчеловечный по смыслу стих. А его выкрикнули от отчаяния, от жуткого одиночества, которое скрывалось внешней бравадой, дерзостью, эпатирующими публику выходками. Но его не скрыть в стихах:
Время!
Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой
в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!
Это иступленный крик одинокой души, которая и бьется в тисках противоречий, ища выхода то в грубом антиэстетизме и наговоре на себя (как в процитированной выше строке стихотворения), то в богоборчестве, то в яростной борьбе против старого искусства – без разбора. Противоречия, контрасты прямо – таки бьют в глаза: мажорный зачин в первых же стихах, звонкие декларации, блестящие речи, остроумные – то веселые, то колкие, разящие реплики, пристальное внимание прессы – все слагаемые, пусть и скандального успеха, – и одиночество, неутоленность, ощущение неполноты своей жизни, неполноты знания о ней и, стало быть, ненастоящести успеха.
Мир не раскрывает свои тайны перед поэтом, и он недоуменно вопрошает:
Послушайте!
Ведь если звезды
зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
(“Послушайте!”)
Несовершенство жизнеустройства, резкое несоответствие мечты и действительности порождали недоуменные вопросы. В полном разладе с этим миром появилось стихотворение “Нате!”, Маяковский прочитал его 19 октября 1913 года на открытии кабаре “Розовый фонарь”, в присутствии весьма благопристойной буржуазной публики. Двадцатилетний Маяковский, автор двух десятков стихотворений, вышел на эстраду уже в конце вечера, вышел в желтой блузе, остановился, расставив ноги, хмуровато, исподлобья вгляделся в зал, выдержал паузу, заставившую умолкнуть этот гудящий улей, и в пространстве зала зазвучал слегка дрожащий от напряжения, густой, необыкновенного тембра бас:
Через час отсюда в чистый переулок
Вытечет по человеку наш обрюзгший жир,
А я вам открыл столько стихов шкатулок,
Я – бесценных слов мот и транжир.
За столиками воцарилась тишина. Люди, которые сидят перед ним, уютно устроившись за стоиками, разморенные сытым ужином и вином, – враждебны к искусству, это “толпа”, которая взгромоздится “на бабочку поэтиного сердца… в калошах и без калош” и “будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь”.
В зале захихикали. Кто – то неуверенно свистнул. Юноша на эстраде
непоколебим. Лишь плотно сжатые губы да легкая бледность, проступающая сквозь
смуглоту лица, выдают волнение.
А на вальяжно рассевшихся за столиками падают слова, тяжелые, как булыжники, они
вбивают сидящих в кресла:
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
Зал словно взорвался, послышались оглушительные свистки, истерический крик: “Долой!” Кому-то из женщин сделалось дурно. Стихотворение с вызывающим названием “Нате!” нашло своего адреса и произвело именно то действие, на которое автор мог рассчитывать.
Также в разладе с действительностью и в мечтах о будущем родились и строки, к которым надо особо прислушаться, желая понять жизнь и личность Маяковского, его творчество. Они обращены к нам:
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот – я,
Весь
Боль и ушиб.
Вам завещаю я сал фруктовый
Моей великой души!
Это голос молодого Маяковского. Обратим же внимание на то, какой контраст – изначально – терзает душу поэта. Он – весь! – “боль и ушиб” – взращивает “сад фруктовый” для грядущих людей. В этих строках – идея жертвенности служения людям, характерная для русской литературы.
Хрестоматийный облик Маяковского, “агитатора, горлана-главаря”, кажется, не допускает мысли о душевной слабине. Поэт, в зрелую пору, не любил выносить на люди душевную смуту, “становясь на горло собственной песне”. Более чувствительный к ушибам Есенин – тоже, помните? – старался скрыть их от людей: “Ничего! Я споткнулся о камень, это к завтраму все заживет!”
Но – душа выдает себя, она радуется и ликует, негодует и кровоточит.
С началом первой империалистической войны Маяковский некоторое время переживает общий, поддерживаемый официальной пропагандой патриотический настрой, просится даже добровольцем в действующую армию (его не взяли из-за политической неблагонадежности), но уже в начале 1915 года его позиция по отношению к войне решительно меняется, трагедию войны он по-настоящему выразил в стихотворении “Я и Наполеон”, а стихотворение “Вам!”, впервые прочитанное в артистическом кабачке “Бродячая собака” 11 февраля 1915 года, вызвало настоящую бурю негодования у буржуазной публики:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как,–
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?
Эти стихи привели присутствующих в шоковое состояние.
А после последних строк разразился настоящий скандал.
Стихотворение “Вам!” и его премьера в “Бродячей собаке”, вызвавшая лицемерные сетования газет, знаменует критический момент, внутренний поворот в понимании войны Маяковским. В это время он вернулся к поэме “Облако в штанах”, которую начал еще в первой половине 1914 года, после посещения во время турне Одессы.
2.3. “Будетляне” (Рождение будетлян). Чтение и обсуждение.
Будетляне – это люди, которые будут.
Мы накануне.
Еще месяц, год, два ли, но верю: немцы будут растерянно глядеть, как русские флаги полощутся на небе в Берлине, а турецкий султан дождется дня, когда за безжалостно померкшими полумесяцами русский щит заблестит над вратами Константинополя!
Довольные вернуться работники к земле и фабрикам, спокойно помня, что в Эссенской губернии когда-то страшный Крупп миролюбиво и полезно выделывает самовары.
Но кто из пепла снова вознесет города, кто опять заполнит радостью выгоревшую душу мира, кто этот новый человек?
Неужели это тот, вчерашний, с позвоночником, искривленным от двухлетнего танго? Неужели это тот самый, что, позевывая, шел на “Ревность” или на лекцию об аборте, а потом до нового тусклого дня дремал в трактирах всех разрядов с куском недоеденной капусты, запутавшимся в бороде, с усами, обмокшими в водке?
Нет, радуйтесь! Эти уже вымирают!
Знайте: под серым пиджаком обывателя вместо истасканного и пропитого тельца наливаются мощные мускулы Геркулеса!
История на листе, длиной от Кронштадта до Баязета, кровавыми буквами выписала матери-России метрическое свидетельство о рождении нового человека.
Он еще мал.
В нем еще много вчерашних, дурных привычек: он пьет политуру, ходит к Незлобину на премьеры Арцыбашева, но ищите – и вы найдете черты здорового созидателя завтрашнего дня.
За ним!
Не бойтесь! Этот новый человек не таинственный иог, за которым надо гоняться по опасной Индии; это не одинокий отшельник, для новизны бегущий в пустыню.
Он здесь же, в толкучей Москве!
Он – извозчик, пьющий на Кудрене чай в трактире “Бельгия”; он – кухарка Настя, бегущая утром за газетой, вдохновенный поэт, пишущий стихи только для себя, потому что сегодня каждая мелочь его работы, даже та, которая кажется только лично полезной, на самом деле часть национального труда, а русская нация, та единственная, которая, перебив занесенный кулак, может заставить долго улыбаться лицо мира.
Стать делателем собственной жизни и законодателем для жизни других – это ль не ново для русского человека, заклейменного слепой литературой, как байбак и тысячелетний Обломов?!
Ведь раньше Россию делили на “мыслящую” и “серую”. Первая – самовлюбленный
конклав нытиков, как ночной сторож, оберегавший бессловесную серую. Толпа и
герои. Бедная толпа, со всех сторон кто-нибудь правит! Сейчас центр тяжести
главенства переместился. Каждый – носитель грядущего. Судьбу России решает
войско, а ведь войско – мы все: кто уже сражается, кто идет на смену павшим, с
малиновыми ополченскими знаменами, кто завтра, достигнув предельного года,
призовется в свой черед. А солдат теперь не мясо. Военная теория последних лет
вычеркнула движение громадных колонн, заменив стадное подчинение свободной
инициативой миллиардов отдельных. Каждый должен думать, что он – тот последний,
решающий исход борьбы… Осознание в себе правовой личности – день рождения нового
человека. Это – основа, на которой рождается личный героизм. Но кому нужны
теперь громкие поступки! Дело не мирится с ними. Да сейчас и не заметят героя
оттого, что нет оттеняющей его серой массы. Силу надо лить в другое. Раньше
личный героизм стоял обособленно. В лучшем случае он был “безумством храбрых”,
уничтожающим саму личность. Но сегодняшняя буря такова, что под ней не пройдешь,
слегка придерживая шляпу одним пальцем. Нет, надо схватиться всеми руками, иначе
ветер сорвет ее вместе с головой. Общность для всех людей одинаковой гигантской
борьбы, уничтожившей на сегодня и мнения, и партии, и классы, создала в человеке
“шестое” чувство, чувство, что ваше биение, даже помимо воли, есть только отзвук
миллионно-людных ударов сердца толпы.
Помните слова генералиссимуса Жоффра:
“Слава богу, у меня нет героев”.
История в последней войне ввела новую силу – сознательную жизнь толп. Явления приобретают необычайный масштаб. Если один человек еле выносит удар кулака, то он среди тысяч таки же вынесет сокрушающие молоты громаднейших гор. Мозг, расширившись, как глаза у испуганного зверя, приучается воспринимать раньше невыносимую катастрофичность.
Сознание, что каждая душа открыта великому, создает в нас силу, гордость, самолюбие, чувство ответственности за каждый шаг, сознание, что каждая жизнь вливается равноценною кровью в общие жилы толп, – чувство солидарности, чувство бесконечного увеличения своей силы силами одинаковых других.
Все это вместе создает нового человека: бесконечно радостного оптимиста,
непоборимо здорового!
Теперь вы понимаете, почему сегодня утром почтальон, принесший открытку, так
гордо держал голову?..
Вчера вернулся с войны один мой товарищ – санитар. Маленький, но бесконечно
любящий красоту артист. Кажется, единственное, что он умел, тонкими пальцами
щелкать, как кастаньетами. У нас на вечеринке я попросил его выщелкать какой-то
мотив. Начал и замялся. Я осмотрел его пальцы. Изуродованы. “Осколками шрапнели,
– объяснил он, – когда вынимаешь у раненого, торопишься и царапает”. Он говорил,
как стлались снаряды, как ему, упавшему от трехдневных бессонных перевязок,
принесли кружку кровавой воды из Вислы… Я удивился. Ведь это не его “профессия”,
ведь даже убить могут? Возмутился:
Нет, не могут. Когда полк идет в атаку, в общем мощном “ура” ведь не различишь,
чей голос принадлежит Ивану, – так и в массе летящих смертей не различишь, какая
моя и какая чужая. Смерть несется на всю толпу, но, бессильная, поражает только
незначительную ее часть. Ведь наше общее тело остается, там на войне дышат все
заодно., и поэтому там – бессмертие. Так из души нового человека выросло
сознание, что война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и
возвеличенной душе.
Сравните эту душу с душой десять лет назад.
Андреевский “Красный смех”. Война рассматривается только как ужас, как липкая,
одуряющая кровь. Это – оттого, что Андреев, выразительнейший сын своего времени,
видел войну только как больной крик одного побитого человека. Он не знал, что
каждый может стать гигантом, удесятерив себя силой единства.
Вот почему все старые писатели: Сологуб, Андреев и др. – возвеличивали смерть, возвеличивали страдание, кончину, а великая, но до сегодняшнего дня не принятая народная песня поэт радость. В то время как писатель печален – “идем на смерть”, народ в радости – “идем на ратный подвиг”.
Изменилась человечья основа России. Родились мощные люди будущего. Вырисовываются силачи будетляне.
Пока они поселились в старом доме, где от прабабушек остались пропахшие временем безделушки “изящной” литературы, где еще не умолкли сплетни теток Вербицких, где по стенам картины вывезенных неумными барами “заграничных” европейцев, но еще один этап времени, – и создадут мощную обстановку здоровому телу.
И вот, борясь с насилиями прошлого, с тупой силой изжитых авторитетов, – перед этим сегодня начавшимся новым человеком благоговейно снимаю шляпу.
[1914]
2.4. “Облако в штанах” – влюбленный Маяковский.
В Одессе Маяковский влюбился. Влюбился с первого взгляда в юную Марию Александровну Денисову, девушку необыкновенного обаяния и, судя по ее дальнейшей судьбе, сильного характера. Влюбился безответно, страдал от этого и уже по дороге в следующий город в вагоне поезда читал друзьям первые строки поэмы…
Затем был большой перерыв, война отодвинула этот замысел. И когда наступило прозрение относительно войны, когда поэту открылись истоки мировой катастрофы, он понял, что готов к продолжению работы над поэмой, но уже в ином понимании жизни . вообще. Любовная драма перерастала в драму жизни. Сам поэт так определил смысл произведения: “долой вашу любовь”, “долой ваше искусство”, “долой ваш строй”, “долой вашу религию” – четыре крика четырех частей”.
Тема любви не исчезла из поэмы, первоначальный импульс был настолько мощен, настолько внутренне испепеляющий, что своим нервным током пронизал всю поэму, каждую ее часть. Но это чувство уже не автономно, оно приобретает характер социальной драмы. Моля о любви чистой, не испоганенной никакой корыстью, всю страсть отрицания поэт переносит на буржуазное мироустройство. В нем он видит зло, искажающее мораль, искажающее искусство. Он бросает вызов самому богу, он – “тринадцатый апостол” – могучий образ отрицания, бунта (так сперва называлась поэма).
Богохульство, агрессивная лексика, уличная грубость и нарочитый антиэстетизм выявляют анархические тенденции, бунтарскую стихию поэмы. И хотя Маяковский, богохульствуя, возвышает человека, но стихия захлестывает его: “Выньте, гулящие, руки из брюк,– берите камень, нож или бомбу…”
Страдание и отчаяние толкают героя поэмы к бунту, и страдания его выплескиваются на такой мощной лирической волне, которая способна затопить человека, увлекая его в поток невиданных страстей. Именно тут рождаются парадоксальные метафоры: “Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца!”; “Глаза наслезненные бочками выкачу. Дайте о ребра опереться”.
В поэме бурлит молодая кровь, ее символика утверждает наступательную мощь молодости:
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир погромив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
Любовная драма, служащая завязкой сюжета, необычна. В любовном треугольнике нет преуспевшего счастливого соперника, которого полюбила Мария. Она вообще не говорит при объяснении – любит или не любит, она только сообщает: “Знаете, я выхожу замуж”. Она – Джоконда, “которую надо украсть!”. Ее украли, купили, прельстили богатством, деньгами, комфортом… Любое из этих предположений может быть верным. В треугольник третьим “персонажем” включен буржуазный жизнепорядок, где отношения между мужчиной и женщиной основаны на выгоде, корысти, купле-продаже, но не на любви… Здесь Маяковский типизирует явление, уходит от реального факта, так как Мария Денисова не выходила тогда замуж, это произошло позднее. И брак ее не был браком по расчету: другая судьба, другой характер…
Поэма “Облако в штанах” была закончена к июлю 1915 года. В это же время Маяковский познакомился с Лилей Юрьевной Брик, которой читал поэму полностью, и тут же попросил разрешения ей посвятить свое произведение.
Любовь к Лиле Брик – это чувство, которое изматывает душу и заставляет взрываться мозги, которое водит по краю пропасти и всегда держит на грани, которое вызывает ломку и в итоге, после всего пережитого, убивает… Но это тоже любовь.
Познакомила их сестра Лили – Эльза, которая на тот момент была девушкой Владимира. Маяковский только что закончил поэму “Облако в штанах” и, готовый читать свои произведения когда угодно и где угодно, согласился прийти на вечер в дом Лили и Осипа Бриков. Эльза, хотела похвастаться своим талантливым поклонником – и ей это удалось… "Мы подняли головы, – вспоминала Лиля Юрьевна, – и до конца вечера не спускали глаз с невиданного чуда". А Маяковский среди общего восторга вдруг шагнул к хозяйке , спросил: “Можно посвятить Вам?” и написал над заглавием “Лиле Юрьевне Брик”. В тот же день Маяковский восторженно выкрикивал своему другу Корнею Чуковскому, что встретил ту самую, неповторимую, единственную…
Чувства Лили не были так сильны. И вскоре образовался странный треугольник, в котором Маяковский безумно любил Лилю, Лиля любила мужа, а Осип восхищался Владимиром. В семье Бриков Осип первым увлекся Маяковским: стал постоянно приглашать поэта в дом читать стихи, издавал за свой счет его книжки... При этом Осипа не смущало, что, приходя к ним, поэт садился напротив его жены и, не сводя с нее страстного взора, повторял, что боготворит, обожает, не может без нее жить. Брик с восторгом слушал, как Владимир читал, обращаясь к Лиле: “Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши…”
Так на поэме, которая родилась из одной драмы любви, появилось имя (“Тебе, Лиля”) персонажа другой любовной драмы, заполнившей многие годы жизни, гораздо более напряженной и испепеляющей по своему внутреннему содержанию.
Почему? Почему он мог написать поэму об одной женщине и посвятить ее другой? Этот вопрос задавала Маяковскому Л. Ю. Брик, и он объяснил, что, пока писалась поэма, увлекался несколькими женщинами, что в четвертой части раньше у него была Сонка (С. С. Шамардина), а не Мария, что в общем это образ собирательный и потому имя Мария больше к нему подходит, что оно кажется ему наиболее женственным. Стихийные, анархичные мотивы бунта не помешали, однако, поэту выйти на простор исторических прозрений, даже предсказать скорый приход революции:
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
И – дальше: “А я у вас – его предтеча…”
Почему поэма имеет такое странное название?
Незадолго до своей смерти, выступая в Доме комсомола Красной Пресни,
Маяковский рассказал, как появилось название “Облако в штанах”. Поэма проходила
жесткую цензуру. Прежде всего цензор спросил его о названии “Тринадцатый
апостол”: “Что вы, на каторгу захотели?” Я сказал, что ни в коем случае, что это
никак меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и
заглавие. Это – вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили – как я
могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: “Хорошо, я буду, если
хотите, как бешеный, если хотите – буду самым нежным, не мужчина, а облако в
штанах”. Во вступлении к поэме эти слова звучат несколько иначе, звучат как
прекрасные стихи.
Героини другой истории, которая касается Маяковского, имеют по несколько имен:
американка из Нью-Йорка Патрисия Томпсон, она же – Елена Владимировна
Маяковская, единственная дочь великого русского поэта-бунтаря; мать Елены
Владимировны и невенчанная жена Владимира Маяковского Элли Зиберт,
которую на родине, в башкирском поселке Давлеканово величали Елизаветой
Петровной. Патрисия Томпсон – автор 15 книг, одна из которых – “Маяковский
на Манхэттене”, выйдет в русском переводе в этом году, известна в Нью-Йорке как
активная феминистка, специалист по философии, социологии и семейной экономике.
В течение 60-ти лет ее мать Элли Джонс скрывала от общества тот факт, что
отцом ее дочки Пэт является известный советский поэт Владимир Маяковский.
Патрисия Томпсон объявила о том, что является дочерью Маяковского в 1991 году,
после смерти матери и отчима. “Мама всегда избегала всяких разговоров по поводу
ее романа с Маяковским. Было бы предательством с моей стороны по отношению к
отчиму, которого я запомнила очень хорошим и предельно деликатным человеком,
выдать ее секрет”.
В четвертый раз навещая Россию, Патрисия Томпсон проложила свой маршрут на
историческую родину через Москву в Давлеканово, где родилась и выросла ее мать.
Построенный дедом дом уцелел, в нем сейчас располагается детский садик. Патрисия
вынула из сумочки фото, сохранившийся план дома и прошлась по нему, словно была
знакома с расположением комнат. Дом с самых дедовских времен не перестраивался,
и это прикосновение к прошлому вызвало бурю сентиментальных чувств в душе
семидесятишестилетней женщины. Затем на берегу ей пел курай; молодой башкир,
выводивший на тростниковой дудке немыслимой сложности печальный озон-кюй,
показался Патрисии сказочным красавцем. Этот мелодичный образ родины своей
матери и увезла любознательная американка в шумный Нью-Йорк.
Когда ее спрашивают, как Элли Зиберт удалось познакомиться с Маяковским,
Патрисия Томпсон деликатно поправляет: “Лучше сказать, что Владимир Маяковский
повстречал мою мать. Это случилось на вечеринке в Манхэттене во время его
приезда в Америку в 1925 году. Матушка была очень хороша собой, ей шел тогда
всего 21-ый год. Интеллектуалка, умница, она владела русским, английским,
французским, немецким языками”.
Что до Маяковского, то когда при заполнении анкеты прозвучал вопрос, на каком
языке он собирается изъясняться, то “из застенчивости (неловко не знать ни
одного языка)”, он назвал французский... Позднее, привыкнув к английской речи,
поэт признавался, что ему “легче понимать скупослового американца, чем сыплющего
словами русского. Русский называет: трамвай – стриткарой, угол – корнером,
квартал – блоком, квартиранта – бордером, билет – тикетом, а выражается так: “Вы
поедете без меняния пересядок”. Это значит, что у вас беспересадочный билет”.
Элли Зиберт была переводчиком у Маяковского пять месяцев из шести, что он прожил
в Америке... Отца Патрисия Томпсон видела один раз. Когда ей было два с
половиной года, они встретились в Ницце: “Я запомнила лишь длинные – до самого
неба ноги и сильные руки отца”.
Дочь Маяковского гордится тем, что она русская по отцу и матери. Блестя темными
отцовскими глазами, она убежденно провозглашает ХХI столетие веком России,
утверждая, что Америке есть чему поучиться у родины ее предков.
2.5. Маяковский и революция.
Маяковский – большой и сложный поэт. И вовсе немаловажно, что его жизнь и творчество тесно связаны с русской революцией.
Еще в возрасте 12–13 лет благодаря старшей сестре, учившейся в Москве и приезжавшей на каникулы в Кутаиси, Владимир знакомится с революционной поэзией. "Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове", – напишет он в 1922 году в автобиографии "Я сам". Переехав в Москву, юный Маяковский быстро втягивается в революционное движение, активно участвует в работе подпольных кружков и распространении нелегальной литературы. Первое стихотворение поэт создает в 1907 году для нелегального журнала "Порыв", издававшегося в третьей московской гимназии. В 1908 году в возрасте 15-ти лет становится членом Российской социал-демократической партии. Тогда же, во время обыска в подпольной типографии Московского комитета большевиков, Маяковский подвергается аресту и около года содержится в Бутырской тюрьме. Пребывание в тюрьме становится отправной точкой для начала поэтической деятельности, здесь исписывается стихами целая тетрадка. Однако свои стихотворные опыты Маяковский считает плачевными: сейчас нужно писать по-новому, понимает он, нужно соответствовать современности.
Ранняя лирика Маяковского – это стихийный бунт против буржуазной действительности. Богемная жизнь, пощечины общественному вкусу, желтая кофта фата... Но в поэме 1915 года "Облако в штанах" Маяковский предвещает: "В терновом венце революций грядет шестнадцатый год". Впрочем, в ранних вариантах поэмы, по свидетельству современников, конкретный год был пропущен, поэт указал его позже и специально неточно, уже после конкретных октябрьских событий.
Революция 1917 года Маяковским принимается безоговорочно и с энтузиазмом.
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.
"О, четырежды славься, благословенная! " – такими словами встретил Маяковский Великую Октябрьскую социалистическую революцию. С Октября 1917 года начинается новый этап в его творчестве, этап, обусловленный, прежде всего, изменениями действительности. Резко меняется тональность стихов.
"Наш марш", "Ода революции", "Левый марш", произведения ставшие классикой советской поэзии, появляются именно тогда, в 1917-18 году.
В период Гражданской войны Маяковский работает в Окнах РОСТА: рисует революционные плакаты, сочиняет лозунги на злобу дня. В 1920-е годы отдает свою лиру на службу рабоче-крестьянскому государству. Поэзия все более приобретает публицистический пафос и отвечает запросам социальной современности.
Нас
дело
должно
пронизать насквозь,
скуленье на мелочность
высмей.
Сейчас
коммуне
ценен гвоздь,
как тезисы о коммунизме.
В 1920-е годы появляются также большие лиро-эпические полотна "150 000 000", "Владимир Ильич Ленин", "Хорошо!", "Во весь голос", пьесы, киносценарии, рекламные лозунги, проза. Революционный пафос не оставляет его творчество и в конце 1920-х годов: Маяковский безжалостно клеймит бюрократию, волокиту, совчванство, мещанский быт и мечтает об окончательной победе коммунизма в России и во всем мире.
14 апреля 1930 года в Москве в квартире 12 дома № 3 по Лубянскому проезду было найдено тело поэта Владимира Маяковского. Причиной смерти стало самоубийство. Покойный оставил предсмертную записку следующего содержания:
“ВСЕМ
В том что умираю не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама сестры и товарищи простите – это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.
Лиля – люби меня.
Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. –
Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят – “инцидент исчерпан”, любовная лодка разбилась о быт
Я с жизнью в расчете и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.
Счастливо оставаться.
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Анализ стихотворений В. В. Маяковского (См. Приложение 1).
Итоги занятия. Оценивание. Домашнее задание
Саженным – в нем посаженным – стихам
Сбыт находя в бродяжьем околотке,
Где делает бездарь из них колодки,
В господском смысле он, конечно, хам.
Поет он гимны всем семи грехам,
Непревзойденный в митинговой глотке.
Историков о нем тоскуют плетки
Пройтись по всем стихозопотрохам...
В иных условиях и сам, пожалуй,
Он стал иным, детина этот шалый,
Кощунник, шут и пресненский апаш:
В нем слишком много удали и мощи,
Какой полны издревле наши рощи,
Уж слишком весь он русский, слишком наш!
Так напишет о нем в 1926 году в цикле “Медальоны” Игорь Северянин.
Использованная литература
- http://www.liveinternet.ru/users/3166127/post106851178/
- Сборник стихотворений В. Маяковского. Любое издание.
Технические средства обучения.
- Фильм-фантазия по произведениям в. Маяковского. Реж. В. Тарасов. Союзмультфильм, 1993.
- Фильм “Маяковский смеется”. Реж. И. Шевкуненко. Мосфильм. 1987.
- Фильм “Тайны века. Смерть поэта”. Реж. О. Расков. 2011.
- Слайд-шоу “В. Маяковский”.