Цель: Попытка осмыслить трагические страницы новейшей Отечественной истории через изучение конкретных человеческих судеб.
Для современных школьников 1930-е гг. ХХ в – это очень далекое прошлое. Бесчеловечная атмосфера массовых репрессий, беззакония, нарушения норм права нередко воспринимаются ими отстраненно, не формируется необходимый ценностно-эмоциональный контекст.
Работа над проектом подразумевала изучение дополнительного материала.
Особой ценностью проекта стало стремление учащихся отыскать информацию не только о самих репрессированных, но узнать о судьбах их семей (жен и детей).
Модульный урок. 2-х часовое занятие.
Тема1. Разлученные.
Слово учителя: В последнее время мы уже не удивляемся частым разводам. Привыкли, и даже подсчеты, что каждая третья семья распадается, не ввергают нас в особую панику. Объясняем это трудностями жизни – у нас их так много. Но продолжают ужасать детдома, которых гораздо больше, чем в войну, и количество которых продолжает расти, матери, бросающие новорожденных своих детей, и дети, которые всеми правдами и неправдами стараются пристроить родителей в дома престарелых. Ужасаемся и, хотим того, не хотим, размышляем: почему так? Ведь знаем все, из рассказов стариков, из литературы, наконец, что какой-то неполный век назад ничего устойчивее семьи у нас не было.
Семьи, как и сегодня, были разные: и дружные, и скандальные, и несчастливые, всякие. Но даже в несчастливой семье разорвать семейные узы считалось великой потерей и грехом. А что же сегодня так непрочна, зыбка святость и ценность этих уз?
Причин, наверное, много. Они, конечно, и в том, что слишком много испытаний пришлось вынести за тот век. Революция, когда класс против класса, гражданская война, когда брат против брата. А потом долгие годы репрессий. Проверке на прочность подвергались все устои жизни, сама жизнь.
Мне очень часто вспоминается один телесюжет.
Прохожим на улице задавали вопрос: чем были лично для вас годы культа? И один из ответов немолодой женщины с усталым и спокойным лицом: семья у нас была простая, рабочая, жили себе как жили, работали честно, никто нас не трогал, и никакого культа мы не знали. Примерно так. Выходит, что “знали” культ исключительно те люди, которые говорили и делали не то, что нужно было государству. И если пострадали, то не без основания. А простых граждан, живших скромно и смирно, усердно работавших, никакой культ не тронул.
Эта женщина, как видно, добросовестная труженица, мать семейства, чью жизнь, казалось бы, никак не задели трагические ветры эпохи, – тоже ее жертва. Как и все мы, впрочем.
Уверена, из времен, когда одни могли все, а другие были абсолютно бесправны, из времен страха и полной беззащитности перед властью сегодняшние наши мучительные и безнадежные очереди в приемных и судах, перед дверьми у чиновников, наши заискивающие улыбки и обещания отблагодарить, боязнь лишнего слова наперекор начальству, полная зависимость от настроения и власти бригадира, мастера, заведующего, директора, председателя. Наш трепет перед милиционером, продавцом, секретаршей. Мы постоянно держим оборону в ожидании, что нам откажут, что нас унизят, оскорбят, привлекут. И чуть не до слез радуемся, если нам не нахамили, а вежливо ответили. Все мы стосковались по вежливому к себе отношению. Его отсутствие – тоже наследие тех времен, когда изо дня в день из года в год, из десятилетия в десятилетие безнаказанно растаптывалось человеческое достоинство, да и сама жизнь ничего не стоила.
Может быть, одно из самых страшных преступлений, совершенных сталинской диктатурой, – покушение на семейные, родственные узы. По подсчетам историков, за период 1936–1938 годов было репрессировано около двенадцати миллионов жертв сталинского террора. Если предположить, что у половины из них было по одному ребенку, то это шесть миллионов осиротевших детей. Многие из них были лишены и отца, и матери. Шесть миллионов – население такой страны как Швейцария. Целая страна из одних сирот.
Далее учащиеся представляют свои рабочие материалы, которые они подготовили. (Задание было дано с опережением за 2 недели до изучения темы по группам.)
1-я группа представляет материал, основанный на просмотре фильма “Изменницы” Евгении Головни.
Вывод: После этого нам ли не догадаться, откуда эти невиданные в мире, официально утвержденные нормы тяжестей., допустимые в нашей стране для слабого пола, эти бесформенные фигуры в оранжевых жилетах, что кладут асфальт и железнодорожные шпалы? Нам ли, с нашим историческим опытом, удивляться унижению, которому и поныне ежедневно подвергаются наши женщины? Нам ли сетовать на то, куда подевались Прекрасные дамы?
Далее учащиеся 1-й группы продолжают представлять свои материалы.
В тюрьмах, за колючей проволокой, в ссылке, узницы АЛЖИРа жили надеждой на встречу с мужьями, которых уже давно не было в живых. Мужа Клавдии Бабаевой, “большего поклонника Сталина”, расстреляли в 37-м. Уже в лагере узнала она, что на Ленинградском фронте погиб ее единственный сын.
– Чувство обиды… – размышляет, глядя в окно, эта теперь уже старая женщина. – вы знаете, это чувство очень большое, это чувство народное.
За что? Сердца тех, кто сполна расплатился за “ошибки Родины родной”, до последнего вздоха будет истязать этот вопрос.
Но, удивительное дело, в героинях фильма нет озлобленности и ожесточения. Есть горечь, боль, а ожесточения нет. С кого спросишь не столько за личную трагедию – за горе народа? С истории? С эпохи? Не отмщения они жаждут, а нашего понимания, сочувствия и прозрения.
Слово учителя.
Лишены свободы были и те, кто оставался на воле, – свободы быть собой. Вытравлялись из души народа открытость, доверчивость. Накапливающиеся в обществе страх, подозрительность, разрушают не только отдельную личность, но и мораль в целом. Приглядимся к себе: как редко мы улыбаемся друг другу, как мало в нас участия, уважения к непохожему на наш образ жизни, к инакомыслию, снисхождения к чужим недостаткам, наконец. Эта наша душевная прямолинейность, вечная готовность, не разобравшись, не вникнув, обличать и карать, тоже ведь отчасти пришли из тех времен, когда массовое немилосердие официально одобрялось. Но ненависть, как бы мы ее не определяли, не может породить любовь. Она может воспроизводить только самое себя, причем во все больших масштабах.
Лучшие качества человеческой природы и здравый смысл помогали людям сопротивляться духовному насилию, однако бесследно оно не прошло.
Вот и в этой женщине из телесюжета тоже нет жалости к миллионам уничтоженных по разнорядке, по спискам. Чья жизнь была загублена, пропала ни за что. Чужие обиды, муки унижения – все прошло мимо нее, ведь лично в ее семье никто не пострадал. И в этом мимо – тоже след времени, напоминание о репрессированной совести, репрессированном разуме. Разве не слышим мы и сегодня порой вздохов, что “при Сталине все было”? досконально разбираться, почему было – другой вопрос. Но не стоит ли помнить и то, что миллионы наших соотечественников в то время хлебали лагерную баланду?
Во время раскулачивания, массовых репрессий, депортации целых народов гибли и страдали не только отдельные люди. Гибли семьи. Даже если не истреблялись полностью, что тоже было нередкость, то рушились и уже не могли возродиться. Даже в том случае, когда уцелевшие их члены наконец воссоединялись. Родители встречали своих выросших без них детей. Дети вглядывались в чужие лица… зачастую то была не просто встреча, но знакомство. Чтобы понять и по-настоящему обрести друг друга, многим не хватало жизни. А иные только в зрелом возрасте, после долгих поисков, узнавали, чьи они, выясняли имена своих родителей.
Учащиеся 1-й группы вновь представляют документальные свидетельства.
В 1988 г в Москве проходила “Неделя Совести”. На ней были у стены Памяти выставлены фотографии. Особенно больно было вглядываться в женские портреты. Они полны неизъяснимой прелести. Не знаем, или фотографы так теперь не снимают, или уже нет таких нежных лиц, глаз с поволокой, матовых шей, охваченных ниткой бус? В тюремных камерах и лагерных бараках, в каторжном труде и унижении, тоске по детям, утраченному счастью, любви истаяли их красота, молодость, жизнь.
Со стены Памяти взывали люди к сердцу каждого. “Отзовитесь! Если кто-нибудь встречал моего папу Купавных Бориса Григорьевича и брата Семена Борисовича, которого до войны 16-летним парнем забрали вместе с папой, отзовитесь! Может, встречались с ними в лагере или еще где и хоть что-нибудь знаете о них. Напишите по адресу: Москва, до востребования, Купавных Клавдие Борисовне или подойдите ко мне. Я в черном платье буду стоять здесь всю неделю памяти-скорби”. “Помогите найти могилу отца Иванова Дмитрия Васильевича” “Кто знал или видел моего отца перед расстрелом Жук Петра Петровича?” “ Верба Ион Ильич расстрелян 7 сентября 1938 года, реабилитирован посмертно. Я тебя помню, отец! Под одной из фотографий размашистая подпись: “Отец, я не предал тебя!”.
А как хотелось тем, кто запустил машину уничтожения, чтобы предали, забыли, вычеркнули из памяти! Как хотелось стереть с лица Земли, уничтожить без следа, истребить не только этих людей, превращенных в лагерную пыль, но и память о них. Чтобы на вопросы – где твой дом, кто твои родители, что у тебя за семья, как твое имя – человек отвечал: “Не имею, не знаю, не ведаю, не помню”.в заговор против человека входило и это – отнять у детей родителей, разлучить, осиротить, обездолить. А что значит разорвать все связи, отнять у человека дом, его корни, родословную, отлучить от прошлого? Это значит лишить его внутренний мир прочности, внушить неуверенность в себе. Человек, не помнящий или стыдящийся родства, легче способен к подчинению. Обрекая детей на участь изгоев, палачи хотели, чтобы дети возненавидели за это своих отцов.
Но разве предполагали они, что Виктория Карклина не сменит фамилию, что одетая в черное платье Клавдия Купавных будет и через полвека неподвижно стоять часами в надежде на известия о своих родных., что Геннадий Балакирев, слесарь из Пскова, станет ездить в Архангельскую область и искать, где погребен его отец, многодетный крестьянин, осужденный за клевету на колхозный строй, – искать, чтобы хоть горсть земли привезти с тог места. И нам грозило бы полное нравственное вырождение, если бы не неистребимые великодушие и доброта народа. У каждого есть свои тому доказательства. Я приведу лишь одно. Письмо Нины Гавриловны Анцышкиной из Донецка. “Мой отец Анцышкин Гавриил Ферапонтович был репрессирован в начале 1941 года. Его осудил военный трибунал на 10 лет без права переписки, что отец якобы облил чернилами портрет Сталина.
Отец после финской кампании работал в колхозе. Ни от какой работы не отказывался, к тому же был смелый, добрый, решительный человек, прекрасно играл на гармошке, пел частушки.
Перед войной выдался небывало хороший урожай пшеницы. Чтобы убрать ее до снега, в колхоз прислали уполномоченного из района. В нашей деревне он соблазнил девушку, сироту 16 лет. Она хотела покончить собой. Но отец упросил ее не делать этого, а с уполномоченным поговорил. На следующий день тот уехал из деревни. Прислали нового, молодого. Ему тем более некогда было заниматься урожаем. Вот про это отец и пел частушки на вечеринках. Ох, и злой был на него уполномоченный! Он дружил с председателем сельсовета, с которым у отца были ссоры. И при очередной ссоре председатель сельсовета пообещал отцу разделаться с ним под орех. Случай не заставил долго ждать. Сфабриковали дело.
Когда отец находился под следствием, мама однажды увидела его под конвоем, бросила ему узелок с едой и куревом, а отец крикнул, чтобы уходила отсюда, а то могут и ее забрать, чтобы берегла детей. Мама осталась с тремя детьми – девяти, пяти и трех лет – в ожидании четвертого. Но он родился мертвым.
Мы часто видели свою маму за работой, поющую грустные песни, а по лицу ее текли слезы. Тогда мы просили: “Мама, не пой эту песню, лучше другую”. Она в ответ нас утешала и говорила, что сама не знает, почему слезы льются.
Отгремела война. Нас мама сберегла и от немцев, и от бомб. После войны помогла пережить и голод, и холод, и унижение. Особенно унижение. Мне очень хотелось быть комсомолкой. Я знала, что директор школы коммунист, и попросила у нее рекомендацию. Если бы вы слышали, как она возмутилась, что сказала мне, девчонке, мне до сих пор за нее стыдно. Единственное утешение мы находили у нашей мамы. Спасибо ей, родной, что не озлобила нас своим воспитанием. Всегда говорила: “Дети, со всеми будьте вежливы и добры”. А мы спрашивали: – “Даже с врагами отца?” И она отвечала: “Даже с ними. Ведь у них и без того совесть не чиста, ох, как трудно им жить”. “Что, труднее, чем нам?” – спрашивали мы. “Да, труднее”, – отвечала мама. Умерла мама в 1987 году, а в феврале следующего года я написала прокурору Курской области и в августе получила ответ, что приговор отцу отменен как незаконный. А ведь когда папа погиб, ему шел только 32-й год”.
Вывод учащихся 1-й группы.
Все это было не в прошлом тысячелетии и даже не в прошлом веке – совсем недавно. Казалось бы, пройдя такие испытания, столько и стольких потеряв, мы должны всегда помнить о жертвах, о том, что непострадавших нет, в нас должно жить опасение повторения пройденного. Но, оказывается, память такая короткая! Не успели оглянуться, как понятие “гражданская война” опять вошло в нашу жизнь, кого-то все больше мучит тоска по сильной руке, и опять слышим ожесточенное: “Сажать надо! К стенке бы кое-кого, тогда бы…”. Закон, возможности разумного, гуманного согласия и цивилизованных действий отодвигаются на задний план или вовсе не берутся в расчет. Так неужели нас ждет новый виток событий? Хотя, вроде бы все понимаем, что только стабильное общество может обеспечить каждому его члену достойное существование. Когда нужна будет нормальная, а не сверхчеловеческая стойкость, чтобы жить.
Тема № 2. “Астраханские будни 1937 года”.
2-я группа учащихся представляет свой подготовленный материал.
Слово учителя.
Сейчас угол улиц Калинина и Красной Набережной – место отнюдь не многолюдное. А между тем, пятьдесят лет назад оно было довольно-таки известно – печально известно астраханцам. Здесь размещалась женская пересыльная тюрьма. Здание, которое занимает теперь облГАИ, было ее частью. Сколько слез здесь было пролито, сколько надежд и жизней разбито.
Учащиеся 2-й группы подготовили документальные свидетельства об астраханских буднях 1937 года. Давайте теперь послушаем их сообщения.
Учащийся № 1.
Старые подшивки астраханской газеты “Коммунист”. Пожелтевшие страницы 1937 года пестрят взволнованными призывами: “Выше революционную бдительность, острее большевистскую самокритику”, “Ликвидируем идиотскую болезнь – беспечность…”
В том же году Москва встречает отважных летчиков Михаила Громова, Андрея Юмашева, Сергея Данилина. Страна готовится к первым выборам в Советы по новой Сталинской Конституции. В Астрахани открывается Дворец пионеров, местные самодеятельные художники отправляют свои работы в Москву. Спецкорр. “Коммуниста” Пятигорский дает репортаж с выставки: “…Раздольем и счастьем веет с картины командира Чернобаева “Обсуждение проекта Сталинской Конституции”… Милиционер Семенов А.И. прислал из Грузии картину “Бегство товарища Сталина из Восточно-Сибирской ссылки в 1902 году”. Суровая тайга. Сугробы снега. С обросшим лицом, в зеленом тулупчике, в меховой шапке, нахлобученной на уши, притаился товарищ Сталин за обледенелой кирпичной стеной. Правая рука сжимает рукавицу. Он весь подался вперед. Пламенный взор направлен в снежную даль. Этот взор не выражает ни боязни, ни усталости. Чувствуется, что там, вдали, за лесами и сугробами он видит ясную цель…”
Учащийся № 2.
В 37-м цель стала совсем ясной. В Астрахани идет разоблачение скрытых вредителей. Газета “Коммунист” за 30 августа писала: “…презренные враги, троицкистско-бухаринские наемники фашизма долгое время орудовали в Нижне-Волжском речном пароходстве, в Волго-Каспийском тресте и на ряде предприятий Астрахани, всячески старались тормозить стахановское движение…” В другой газете сообщалось об актах саботажа на Трусовском рыбозаводе. Появилась заметка о расстреле вредителя в селе Владимировка…
Газеты постоянно цитировали высказывания Сталина: “Из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры”. Многие, истово верующие, принимали эту фразу за чистую монету. Ко многим прозрение не пришло даже и в перестроечные дни.
Массовые расстрелы коснулись и людей, совершенно далеких от политики.
Учащийся № 3.
Хана Марковна Тульчинская (Пелова) рассказывает о себе, как бы со стороны, не спеша, тщательно обдумывая каждую фразу. Ведь то, что она говорит, кажется далеким кошмарным сном, но живет в памяти обостренно и ярко.
До 1935 года семья Тульчинских жила в Харбине. Отец семейства работал служащим на Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД). Особый статус дороги вплоть до ее продажи властям Манчжоу-Го, за которыми стояла Япония, требовал непременного участия в строительных и ремонтных работах Советских служащих. В Харбине Хана Марковна окончила коммерческое училище, вышла замуж. В 1935 году многие бывшие работники КВЖД приехали в Советский Союз. Тульчинские выбрали Астрахань. До зловещей ночи 370го оставалось немногим более полутора спокойных лет.
– Я, – вспоминает Хана Марковна, – работала тогда учительницей в школе имени Розы Люксембург на Больших Исадах. Муж мой, Трегубов, поступил в мединститут. Учился н третьем курсе. В августе-сентябре 37-го очень многих, приехавших с КВЖД, стали вызывать в НКВД. Прошла череда арестов и обысков. Я говорила мужу: “Слушай, почему КВЖДинцев сажают?
А он мне: Ну, значит они в чем-то виноваты.
Пришли, конечно, и к нам. Это было в три часа ночи. Их было трое.
Показали они мне разрешение на обыск и на арест, причем в том ордере была записана именно я, а не мама. Я тут сразу начала плакать, разволновалась:
– В чем дело?
– Ничего, не плачьте, не беспокойтесь. За два-три дня все выяснят.
Ну, часа два они и на карнизах, и за карнизами, и из сундуков все
выбрасывали, перевернули кровать – все, все – в общем, ужасно, как Мамаево
побоище. И говорят:
– раз вы инвалид (я немножечко прихрамывала), мы вас не возьмем, а возьмем вашу
маму и мужа.
Их взяли, а я чуть с ума не сошла в этом хаосе. Мне потом рассказывали, что у меня даже рот был искривлен.
Потом узнала, что в эту ночь, 1 октября 1937 года, в каждой семье, приехавшей в Астрахань из КВЖД, взяли одного-двух человек. Говорили, что это случилось не только в Астрахани. Арестованных обвиняли в японском шпионаже. Пострадали даже те, кто дружил или близко знал КВЖДинцев. Например, в мединституте, вместе с моим мужем учились Ира Соболева и Таня Трухманова, тоже уехавшие с КВЖД, их тут же после этих событий, исключили из комсомола и из института. Они ездили к Крупской Надежде Константиновне, хлопотали… Ну, в институте их восстановили, а в комсомоле нет. Из комсомола исключили даже парня, который дружил с Таней Трухмановой.
Маму отправили в женскую тюрьму на Красной Набережной. Там было не так строго. Вот в камере вместе с мамой оказались жена Гамарника, жена Уборевича, сестра Ягоды и Анна Ларина, жена Бухарина… Анна Михайловна была арестована в июне 1937-го, еще до осуждения Бухарина. Ей не разрешили взять с собой даже годовалого сына. Когда Ларина была уже в Астрахани, туда пришло распоряжение о высылке ее на пять лет.
“Затем – Астрахань, – писала Анна Михайловна Ларина. С какой отчетливостью она предстала перед моими глазами! Я попала туда буквально через день после окончания суда над высшим командным составом армии: Тухачевским, Якиром, Уборевичем, Корком и другими.
Астрахань – оживленная и удивленная, потрясенная и безразличная ко всему происходящему, душная, пыльная, вся в цветении белой акации. Мы – местная сенсация, на нас показывали пальцами.
Учащийся № 4.
Анна Михайловна Ларина была арестована в Астрахани 20 сентября. У нее отобрали мольберт Бухарина, который она взяла на память с собой, его акварель “Эльбрус в закате”, фотографию Николая Ивановича, где он был изображен в обнимку с Кировым.
“Обыскивающий был явно удивлен, – пишет Ларина, – что Бухарин запечатлен с Кировым в дружеской позе. В его представлении логичнее было обнаружить фотографию Бухарина с направленным на Кирова револьвером…”
– В тюрьме я ее хорошо видела много раз, – вспоминает Тульчинская. – мы с братом не работали. Меня уволили сразу. В заявлении написали: “За непригодностью”. Мы целый день у тюрьмы торчали. Заключенных каждый день выводили на прогулку, но останавливаться они не могли, каждый должен был идти по кругу. , и все они передавали по цепочке, что мы маме говорим, и что она нам отвечает. Вместе с нами ходила изредка, раза два в неделю, мать Тухачевского, Мавра Петровна, жила она недалеко от нас, в доме, на углу улиц Кирова и Шаумяна. Она была старая и больная. К кому она ходила, я не знаю.
Гордый облик Мавры Петровны, матери полководца, предстает и в воспоминаниях Лариной. “Но видела я Мавру Петровну и плачущей, – пишет Ларина, – она пришла ко мне уже в Астрахани, после ареста жены Тухачевского – Нины Евгеньевны. Я и жена Якира почему-то были арестованы двумя неделями позже. Мавра Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне в Астраханскую тюрьму. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: “Мишенька! Мишенька! Мишенька! Сыночек! Нет тебя больше, нет!”.
Тогда она еще и не знала, да, может и никогда не узнала, что еще два ее сына, Александр и Николай, тоже расстреляны только потому, что родила их та же Мавра…”
– сюда еще выслали сестер и родителей Ягоды, все они ходили к тюрьме, к одной из сестер, которая сидела не за брата Ягоду, который был главой НКВД, – вспоминает Тульчинская, – а ее посадили за мужа. Он был не то архитектором, не то строителем метро. А тогда почти всех крупных строителей, главных инженеров пересажали, вроде им предъявили, что они подкоп к Кремлю сделали. Сталина чтобы убить. Держались старики Ягода как-то особняком.
Имя Ягоды стало нарицательным, но нарком внутренних дел сам стал жертвой сталинских репрессий.
Ларина пишет: “Вся семья наркома НКВД, Генриха Григорьевича Ягоды была срезана под корень, выкорчевана из жизни: старуха-мать – арестована, жена расстреляна, две его сестры были со мной в астраханской ссылке и там арестованы”.
Колебания Ягоды по отношению к группе Бухарина в 1928 году, видимо, сыграли свою роль.
В Астрахань была выслана и семья зам.председателя Реввоенсовета СССР и начальника вооружений РККА Иеронима Петровича Уборевича.
Уже здесь дочку Уборевича, двенадцатилетнюю Мирочку, отобрали у матери и сдали в астраханский детприемник НКВД, который находился на улице Спартаковской.
– Из ссыльных я особенно была близка с Соней Радек, – продолжает Тульчинская,
– она была почти такого же возраста, как и я. Дочь Карла Радека, видного деятеля
партии. Запомнилось, как она рассказывала о своих последних беседах с отцом:
– Соня! Не вступай в комсомол!
– Почему, папа?
– Вот так, могут быть неприятности!
Соня очень заботилась о матери Тухачевского, писала за нее письма, часто навещала.
В ноябре 1941 года все члены семей репрессированных были высланы из Астрахани.
Хана Марковна задумывается и долго горестно молчит. Потом продолжает:
– Было это в ноябре 41-го. На барже, которая двигалась к взморью и была набита людьми, встретила я Мавру Петровну и Соню Радек. А когда началась в море пересадка на морской пароход, , творилось что-то невообразимое, каждый старался протащить свои вещи, ведь приближалась зима. Кое-как разместили нас в каютах. А тут качка началась, у многих морская болезнь была. Наконец, довезли до Красноводска. Высадили и загнали, как стадо овец, за какую-то загородку. На другой день посадили нас в поезд. Теснота ужасная, лежали по очереди. Уступали место только детям и старикам. Мавре Петровне тоже уступили уголок. Она уже больная был. Доехали мы до Челкара. Куда везут, нам не говорили. Высадили нас в Челкаре. Городок совсем малюсенький, одна улица там, как деревня. Ночью это было. А утром говорят: “Кто хочет поехать в аул? Там и содержание и работа будет”. И повезли нас на верблюдах. 30 км ехали мы часов 12. Мороз страшный. Многие себе ноги обморозили. Выделили нам в ауле землянку, на две части разделенную. В одной печка и котел, где можно воду греть. Начали казахские женщины приходить, смотреть на нас как на диковинку, и просить у нас материи или чая в обмен на барана. У меня была белая ткань еще из Харбина привезли. Дали нам за нее барана. Мавра Петровна была в нашей половине. Мужчины ей койку сделали – пол-то земляной. Но она уже совсем ослабла. Соня Радек рядом жила. Она приходила, когда мы сказали, что Мавра Петровна плоха. Мы ее чаем поили. На второй или третий день Тухачевская умерла. Хоронил ее аулсовет. Вещи – часть в аулсовет забрали, а часть – Соня забрала. А как аул называется – я не помню. 30 км от Челкара. Зарыли ее в голой степи, открытой всем ветрам. Не нашлось даже дощечки, чтобы отметить захоронение…
Вывод учащихся 2-й группы.
Множество таких безымянных могил раскидано по нашей земле. В них лежат люди, ставшие жертвами жесточайшей диктатуры. Их хотели вычеркнуть не только из жизни, но и из памяти!
Не удалось!
