В. Г. Белинский утверждал, что лирическое произведение нельзя не пересказать, ни растолковать, но можно только почувствовать, и то не иначе как прочтя его так, как вышло оно из-под пера поэта, будучи же пересказано словами или переложено в прозу, оно “превращается в безобразную мертвую личину, из которой сейчас только выпорхнула блестящими радужными цветами бабочка”.|1|
Лирика действительно апеллирует чувству к чувству, требует сопереживания, - в этом ее сила и в этом трудность ее чтения. В лирике М.Ю. Лермонтова символ часто выступает как ядро художественной структуры, как характерная примета его поэтики. Именно поэтому эти образы-символы давно обратили на себя внимание исследователей. Так, В.Фишер впервые выделил в особую категорию стихотворения поэта, в которых “лирическое чувство выражается символами и аллегориями”, а также отмечал, что такие произведения являются “дополнением стихотворений, в которых непосредственно выражает себя поэт” |2|.
Д.Е. Максимов рассматривает “символические и аллегорические стихотворения ||Лермонтова как “объективные” с “субъективным подтекстом”. Он отмечает “непосредственное соседство” символических и “сюжетных философско-аллегорических стихотворений, стихотворений-аллегорий и баллад (“Три пальмы”; “Дары Терека”; “Свидание”).|3|
В.И. Коровин также видит близость пейзажно-символических стихотворений (“Парус”, “Утес”, “Сосна”, “Листок”) и примыкающих к ним баллад (“Три письма”, “Дары Терека”, “Тамара” и др.), где “объективный и субъективный и близкий к нему экспрессивный принцип построения лирического переживания уравновешиваются”. |4| Э. Найдич рассматривает символический образ в лирике Лермонтова среди “иносказательных образов”. Это “стихотворения-сравнения”, другую – “иносказание” (например, “Умирающий гладиатор”, “Поэт” и др.). Другим типом иносказания, наряду со стихотворениями-сравнениями, Э. Найдич считает такие произведения, как “Парус”, “Листок” и др., в которых “сравнение превратилось в символ” через “олицетворение, целиком подчиненное символическому началу”. |5|
В программном стихотворении “Тучи” школьники встречаются с текстом, где сравнение еще не перешло в символ, а предмет внешнего мира – “тучки небесные” и лирическое “я” поэта представляют – если воспользоваться выражением Б. Удодова – “образно-лирические антимиры”: “я” принадлежит земле, тучки – небу. Как и во многих других стихотворениях поэта, здесь возникает характерное для него художественное пространство, образуемое вертикалью “земля-небо” (так же, как в стихотворениях “Ангел”, “Выхожу один я на дорогу” и др.).
Открываются “Тучи” динамическим пейзажем:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную”.
Как всегда в лирике, перед нами пейзаж-настроение. Оно (настроение) создается и уменьшительно-ласкательным суффиксом в слове “тучки”, начинающем стихотворение, и эпитетом “небесные”, и изысканным сочетанием холодных тонов – жемчуг на фоне ярко-голубого неба.
Поэт – и мы вместе с ним – проникает взором в просторную, безбрежную “лазурную степь”. Красота небесного пейзажа оттенена музыкальностью стиха, его мелодической плавностью, мягкостью звучания рифмующихся слов (везде дактилическая рифма). Но не вид природной гармонии создает эмоциональный тон строфы (эмоциональную установку), а вторгающееся в небесный пейзаж земное слово “странники”, усиленное эпитетом “вечные”. От ожидаемого при виде лазурного неба и белоснежных облаков ощущения безмятежной созерцательности – переход к впечатлению о бесприютности, вечном блуждании небесных скитальцев, напомнивших поэту собственную участь:
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Сравнение выявило общее в их судьбе. Уменьшительно-ласкательный суффикс в слове “тучки” приобретает новый оттенок, согревает этот образ участием. Не наслаждением красотой неба, а сострадание, сочувствие “тучкам” выражено в двух начальных строках, и главный образ, создающий “внутреннюю установку” текста, здесь – это “вечные странники”. Рифмующееся слово третьей строки – “изгнанники” переключает внимание читателя с “предметного” образа тучек на лирическое “я” поэта. Характерно, что только раз в стихотворении появляется местоимение Я – именно здесь. Во всех остальных строчках варьируется Вы, Вас, а Я лишь просвечивает как антипод им, как подразумеваемый оппонент. Здесь же, в первой строфе, Вы и Я слиты будто бы в одной судьбе. “Вы”, будто, как Я же, изгнанники. И читатель сочувствует, соучаствует в сострадании тем, кто вынужденно покидает “милый север”.
Вся вторая строфа – риторическое обращение к тучкам, к Вам, но в вопросах отражены земные страсти и горести, выпавшие на долю лирического Я и влекущие за собой изгнанничество поэта. Как сразу меняется лексико-семантический ряд в сравнении с первой строфой! Там слова выражают красоту и страдание: лазурь, жемчуг, странники, изгнанники. Вся вторая строфа окрашена чернотой низменных человеческих страстей и чувств: зависть, злоба, преступление, клевета… Все это – открытую злобу и гонение, зависть и клевету друзей, вероломство пережил или продолжает испытывать сам поэт, лучшие помыслы которого могут счесть и объявить преступными. Здесь, во второй строфе, происходит своего рода персонификация перечисляемых зол. Хотя они выражены отвлеченными понятиями, относящийся к ним вопрос содержит местоимение “кто” вместо ожидаемого “что”:
Кто же вас гонит?
Это местоимение открывает мир, чуждый поэту, враждебный ему. Но поэт выступает здесь не как обличитель, а как гонимый, и потому почти не меняется мелодия; она смягчает, уравновешивает “отрицательную” лексику. Не гнев, а грусть звучит в ней, в мелодии.
Вопросы, обращенные к тучам во второй строфе, получают отрицательный ответ в третьей.
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
Никто не вынуждает тучи покидать дорогие поэту края, и причина их странствий другая: “милый” поэту север для них – наскучившие “нивы бесплодные”. Они не знают привязанностей и страданий, бесстрастны и равнодушны. Рядом стоящие эпитеты, усиленные словом “вечно” - “вечно” холодные, вечно свободные” - кажутся мало совместимыми.
Высшая ценность в мире лермонтовской поэзии – свобода – оборачивается здесь иной стороной, от нее веет холодом. Однако перед нами не противоречие, а новая грань многозначного образа. Стихотворение пронизано жаждой освобождения от мира, где господствует злоба и клевета, но даже в момент мучительных раздумий о причинах гонений поэт не согласен на ту свободу, которая требует отречения от живого чувства родины, такой же вечной для человека ценности, как и свобода. Само слово “свободные” будто взято в тиски лексикой, содержащей приговор такой свободе: “вечно холодные” - “нет у вас родины”.
У каждой стороны стихотворения “Тучи” свое лицо. Если в первой обращает на себя внимание внутренняя рифма, придающая стиху особую гармонию, то вторая состоит из сплошных вопросительных конструкций: поэт ставит вопросы, обращенные к тучкам, но продиктованы они его личными переживаниями, волнениями, которыми полна его и вообще человеческая жизнь. В третьей же строфе лирическое Я поэта, сопоставляясь в начале стихотворения с Вы тучек, противопоставляется им. Строфа построена на повторах. Повторяется слово “чужды” (именно оно передает отчуждения Я от Вы), повторяется слово “вечно” и, наконец, в заключительной строке два раза повторяется слово “нет”: “Нет у вас родины, нет вам изгнания…”. Тучки свободны, потому что бесцветны, холодны, как то лазурное небо, где их царство. Их нельзя наказать изгнанием: они легко покидают любые края, у них нет родины. Эпитет “вечные” встречается и в первой строфе. Повторяясь в форме наречия в последней, он связывает собой начало и конец стихотворения.
Поэт наделяет тучки свойствами, которые позволяют ему сравнить себя с ними. Так возникает образ. Как почти всегда в лирике, неодушевленный предмет рождает в ответ этому сближению сложные ассоциации, заставляет размышлять о явлениях человеческой жизни, об отвлеченных вопросах бытия. Кто ничем не дорожит, тот не нужен никому. Для него нигде нет пристанища. Он “вечный странник”, бесцельно мчащийся по свету. Поэтому названо стихотворение не “Тучки”, а более отчужденно, сдержанно – “Тучи”.
Внутреннее развитие мысли и настроения в стихотворении совершается стремительно. От светло-печальных тонов вступительной части к трагической теме во второй строфе. Несмотря на то, что поэт гоним злобой и судьбой, в душе его нет опустошенности, безвыходного трагизма. Многого он лишен, но у него есть любовь к покидаемой родине и есть сердце, отзывающееся открытым чувством на впечатления мира. И судьба изгнанника в системе ценностей жизни оказывается выше той свободы, которая оборачивается холодом души, безразличием к родным, пусть и бесплодным нивам отечества.
Всего два раза упомянул поэт Россию – словами “милый север” в начале стихотворения и “родина” - в последней строке. Но по общему тону, внутреннему смыслу “Тучи” перекликаются со стихотворением “Родина” - при всех внешних отличиях от него.
Вникая в небольшое по объему стихотворение, мы убеждаемся, как много общечеловеческого смысла в нем. В этом произведении, по мнению В. Белинского, “виден уже и выход его из внутреннего мира своей души”.|6|
Литература
- Белинский В.Г. собр. Соч.: В 13 т. Т. 5. М., 1954. С. 15.
- Фишер В.М. Поэтика Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. М.; Пг., 1914. С. 223.
- Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова. М.; Л., 1964. С. 98.
- Коровин В.И. Творческий путь М.Ю. Лермонтова. М., 1973. С. 82.
- Найдич Э.Э. Иностранные образы у Лермонтова // Русская речь. 1976. № 6. С. 27.
- Актуальные вопросы современного лермонтоведения: Материалы и методические рекомендации для общих и спец. Курсов. Киев: УМКВО, 1989. С. 138.