Тип урока – операционно-познавательный урок.
Цели:
а) создать атмосферу коллективного эстетического переживания;
б) установить эмоционально-духовное взаимосотрудничество с ученическим коллективом в процессе восприятия художественного текста с целью наиболее полного эстетического воздействия.
Оформление доски.
ТЕКСТ УРОКА
УЧИТЕЛЬ. “Из времён Чингисхана” – такова тема второго урока. А эпиграфом к уроку станут слова Марины Ивановны Цветаевой. Когда-то она сказала: “Книга должна быть исполнена читателем, как соната”. Попробуем мы сегодня на уроке “исполнить” фрагменты из повести к роману Чингиза Айтматова “Белое облако Чингисхана”. Итак, смотрите и не говорите, что вы не видели, слушайте и не говорите, что вы не слышали, внимайте и не говорите, что вы не были предупреждены.
УЧЕНИК-ЧТЕЦ. “…большая часть Азии была под пятой Чингисхана, поделена на улусы между его сыновьями, внуками и полководцами. Теперь на очереди стояла участь краёв за Итилем (Волгой), участь Европы.
В сарозекских степях была уже осень. После дружных дождей пополнились водой пересохшие за лето озерца и реки – значит будет чем поить коней в пути. Степная армада поспешала. Переход через сарозекские степи считался наиболее трудной частью похода.
Три армии – три тумена по 10 тысяч воинов – двигались впереди, широко развернув фланги. О мощи туменов можно было судить по их поступи – по зависшей на многие вёрсты по горизонту, как дым после степного пожара, пыли из-под копыт.
Были ещё и другие боевые силы, которые нельзя было увидеть из-за их удалённости от этих мест. К ним надо было скакать несколько дней.
УЧЕНИЦА-ЧТИЦА. “Так двигались войска в походе, не отвлекаясь, не задерживаясь, не теряя времени. И с ними в обозах были женщины, и в этом заключалась беда.
Сам Чингисхан с полутысячью стражников-кезегулов и свитой-жасаулами, сопровождавшими его в пути, находился в середине того движения, как плывущий остров. Но ехал он особняком – впереди них. Не любил Повелитель Четырёх Сторон Света многолюдья возле себя, тем более в походе, когда следует больше молчать, смотреть вперёд и думать о делах.
Под ним был любимый иноходец Хуба, прошедший у хана под седлом, быть может, полсвета, сбитый и гладкий, как камень, могучий в груди и в холке, белогривый и чернохвостый, с ровным шёлковым ходом.
УЧИТЕЛЬ. Но самым примечательным было не окружение Чингисхана, - бесстрашные кезегулы и жасаулы, жизнь которых принадлежала Чингисхану больше, чем им самим, на то они и отбирались, как лезвия клинков, один из ста, - и не их отменные верховые кони, редкостные, как самородки золота в природе. Нет, примечательным в том походе было совсем другое. Над головой Чингисхана всю дорогу, заслоняя его то солнца, плыло облако. Куда он – туда и облако. Белая тучка, величиной с большую юрту, следовало за ним, точно живое существо. И никому невдомёк было – мало ли тучек в вышине, - что то есть знамение – так являло Небо своё благословение Повелителю Миров. Однако сам он, Чингисхан, зная об этом, исподволь наблюдал за тем облаком и всё больше убеждался, что это действительно знак воли Небе-Тенгри.
Появление облака было предсказано неким странствующим прорицателем, которому Чингисхан однажды дозволил приблизиться к себе. Тот чужеземец не пал ниц, не льстил, не пророчествовал в угоду. Он стоял перед грозным ликом степного завоевателя, восседавшего на троне в золотой юрте, с достойно поднятой головой, тощиё, оборванный, с диковинно длинными волосами до плеч, точно женщина с распущенными кудрями. Чужеземец был строг взглядом, внушительно бородат, смугл и сух чертами лица.
- Я пришёл к тебе, великий хаган, сказать, - передал он через толмача-уйгура, - что волею Верховного Неба будет тебе особый знак с высоты.
Чингисхан на мгновение замер от неожиданности. Пришелец то ли не в своём уме, то ли не понимает, чем это для него может кончиться.
- Какой знак, и откуда тебе это известно? – едва сдерживая раздражение, хмуря лоб, поинтересовался хаган.
- Откуда известно – не подлежит оглашению. А что касается знака, то скажу: над головой твоей будет являться облако и следовать за тобой.
- Облако?! – не скрывая изумления, воскликнул Чингисхан, резко вскидывая брови. И все вокруг невольно напряглись в ожидании взрыва ханского гнева. Губы толмача побелели от страха. Кара могла коснуться и его.
- Да, облако, - ответил прорицатель. – Оно будет перстом Верховного Неба, благословляющего твоё высочайшее положение на земле. Но тебе надлежит беречь это облако, ибо, утратив его, ты утратишь свою могучую силу…
В золотой юрте наступила глухая пауза. Всего можно было ожидать от Чингисхана в тот миг, но вдруг ярость его взгляда приугасла, как догорающий в костре огонь. Преодолевая дикий порыв к расправе, он понял, что не следует воспринимать слова бродячего вещуна как вызывающую дерзость и тем более карать его, что тем самым он уронит свою ханскую честь. И Чингисхан сказал, пряча в жидких рыжеватых усах коварную улыбку:
- Допустим, Верховное Небо внушило тебе высказать эти мысли. Допустим, я поверил. Но скажи мне, мудрейший чужеземец, как же я буду оберегать вольное облако на небе? Уж не погонщиков ли на крылатых конях послать туда, чтобы они стерегли то облако? Уж не взнуздать ли нам его на всякий случай как необъезженного коня?! Как мне уберечь небесное облако, гонимое ветром?
А это уж твоя забота, - коротко ответил незнакомец.
И опять все замерли, опять воцарилась мёртвая тишина, и опять побелели губы толмача, и никто из находившихся в золотой юрте не посмел поднять глаза на несчастного прорицателя, обрекшего себя, то ли по глупости, то ли непонятно зачем, на верную гибель.
- Одарите его, и пусть идёт, - глухо проронил Чингисхан, и слова его упали на души, как капли дождя на иссохшую землю.
Странный, нелепый случай это вскоре забылся. И то правда, каких только чудаков не бывает на свете. Возомнил себя вещуном. Но сказать, что тот чужеземец просто из легкомыслия рисковал головой, было бы несправедливо. Ведь не мог он не понимать, на что идёт. Чего стоило ханским кезегулам тут же скрутить его и привязать к хвосту дикой лошади – предать за непочтительность и наглость позорной смерти. И однако же что-то сподвигнуло, что-то вдохновило того отчаянного пришельца, не дрогнув, предстать, как перед львом в пустыне, перед самым грозным и беспощадным властелином. Был ли то поступок безумца или это действительно промысел Неба?”
УЧЕНИЦА-ЧТИЦА. И когда уже всё забылось в беге дней проходящих, незадачливый предсказатель вдруг припомнился Чингисхану – ровно через два года.
Целых два года ушло в империи на подготовку к западному походу. Позднее Чингисхан убедился в том, что на его власть обретающем пути неудержимого расширения пределов империи эти два года были самым деятельным периодом сбора сил и средств к мировому прорыву, к вожделенной цели, к захвату тех земель и краёв, овладев которыми, он мог по праву считать себя Властелином всех дальних пределов мира, куда только способна была докатиться волна его несокрушимой конницы. К этой параноической идее, к неотвратимой жажде всевладычества и всемогущества сводилась в итоге жесточайшая суть степного властелина, его историческое предназначение. И потому вся жизнь его империи была целиком подчинена этой ненасытной вовеки, дьявольской страсти – всё новых и новых завоеваний, всё новых и новых покорений земель и народов.
УЧИТЕЛЬ. И потому поголовно все были заняты единым служением, все подчинялись единому замыслу – наращивания, накопления, совершенствования военной силы Чингисхана. И всё, что можно было добыть из недр и изготовить для вооружения, вся живая, созидающая деятельность обращалась на потребу нашествия, могучего рывка Чингисхана в Европу, к её сказочно богатейшим городам, где каждого воина ждала обильная добыча, к её густо-зелёным лесам и лугам с травостоем по брюхо лошади, где кумыс потечёт рекой, отрада власти над миром коснётся каждого, кто пойдёт в поход под изрыгающими пламя драконовыми знамёнами Чингисхана и каждый усладится победой. Идти, побеждать и покорять земли повелевал великий хаган, и тому предстояло быть…
Надо сказать, что войско Чингисхана было необычно. Это был народ-войско, форма жизни которого была семейно-обозной. Так диктовала извечная междоусобная война. Жёны и дети боевых конников обычно следовали за войском, кочуя с армией с места на место. Ведь нередко оставшихся без защиты убивали из мести враги.
Возымев власть, Чингисхан стал пресекать междоусобицы со всей беспощадностью. Распри мешали ему править, подрывали силы государства.
А сейчас, когда он задумал Великий поход, он прикинул, предусмотрел всё до мелочей. Им были учтены нравы и обычаи, религии и занятия жителей тех мест, куда двигались его войска. Писать он не умел, и всё это приходилось держать в уме, соотнося пользу и вред всего, что ждало его в походе. Только так могла быть достигнута слаженность в деле, и, самое главное, неукоснительная железная дисциплина, только так можно было рассчитывать на успех.
Чингисхан не допускал никаких послаблений – никто и ничто не должны были быть помехой главной его цели – завоеванию Европы.
Именно тогда, продумывая свою стратегию, Чингисхан пришёл к беспрецедентному в веках повелению – запрету деторождения в народе-армии. Это повеление сделано было за полтора года до выступления. Он сказал тогда:
Покорим западные страны, остановим коней, сойдём со стремян – и пусть тогда родятся новые воины. А до этого мои уши не должны слышать детского плача…
Даже законы естества отвергал Чингисхан ради военных побед, кощунствуя над самой жизнью и над Богом. Он хотел и Бога поставить себе на службу, ибо рождение есть весть от Бога.
И никто ни в народе, ни в армии не воспротивился и даже не помыслил воспротивиться насилию; к тому времени власть Чингисхана достигла такой невиданной силы и средоточия, что все беспрекословно подчинились неслыханному повелению на запрет деторождения, поскольку ослушание неизбежно каралось смертью…
Вот уже семнадцатый день, как Чингисхан, находясь в пути в походе на Запад, испытывал особое, необычное состояние духа. Великий хаган держался, как и всегда, как подобало его особе, - строго, отчуждённо, подобно соколу в часы покоя. Но в душе он ликовал, пел песни и сочинял стихи.
Главной причиной его душевного торжества было то, что вот уже семнадцатый день с утра и до вечера над головой Чингисхана плыло в небе белое облако – куда он, туда и оно. Сбылось-таки вещее предсказание прорицателя. Кто бы мог подумать! А ведь что стоило умертвить того чудака в тот же час за вызывающую непочтительность и дерзость, недопустимую даже в мыслях. Но странник не был убит. Значит, такова воля судьбы.
В первый же день выхода в поход, когда все тумены, обозы и стада двинулись на Запад, заполнив всё пространство, подобно чёрным рекам в половодье, меняя в полдень на ходу притомившегося коня, Чингисхан случайно глянул ввысь, но не придал никакого значения небольшой белой тучке, медленно плывущей, возможно, и замершей на месте как раз над его головой, - мало ли тучек слоняется по миру.
Он продолжал путь, сопровождаемый державшимися чуть поодаль кезегулами и жасаулами, занятый своими мыслями, озабоченно обозревал с седла округу, вглядываясь в движение многотысячного войска, послушно и рьяно идущего на покорение мира, настолько послушного его личной воле и настолько рьяного в исполнении его помыслов, как если бы то были не люди, а пальцы его собственной руки, перебирающие поводья коня.
Вновь взглянув на небо и обнаружив то же самое облако над собой, Чингисхан опять не подумал ничего особенного. Нет, не подумал он, одержимый идеей мировых завоеваний, почему облако следует поверху в том же направлении, что и всадник внизу. Да и какая связь могла существовать между ними?
Приближаясь к месту привала, Чингисхан снова обратил внимание на знакомое облако над головой – уже в третий раз. И тут только сердце его ёкнуло. Поражённый невероятной догадкой, он похолодел, и земля поплыла у него перед глазами – он едва успел схватиться за гриву коня. Такого с ним никогда не случалось, ибо ничто из сущего на земле, незыблемой основе мира, дарованной Небом для житья и владычества, не могло ошеломить его настолько, чтобы он ахнул от неожиданности; казалось всё было изведано, ничто на свете не могло уже поразить его жестокий ум, восхитить или опечалить его заматеревшую в кровавых делах душу; никогда не случалось, чтобы он, уронив своё ханское достоинство, испуганно вцеплялся в гриву коня.
УЧЕНИК-ЧТЕЦ. Такого не могло и не должно было быть, поскольку давно уже, можно сказать, с ранних лет, с тех пор, как он пристрелил из лука своего единокровного братца отрока Бектера, повздорив с ним из-за выловленной рыбёшки, а на самом деле уловив рано проснувшимся волчьим чутьём, что им в одном седле судьбы не усидеть, - с тех пор убедился он, постигнув устроение жизни самым верным, безошибочным способом – попранием силой, что нет и не может быть ничего такого, что не покорилось бы силе, что не пало бы на колени, не померкло бы, не сокрушилось бы в прах под напором грубой мощи. Когда сила силу ломит, удивительное становится ничтожным, а прекрасное – жалким. Отсюда устоялся вывод: всё, что попирается, то ничтожно, а всё, что простирается ниц, - заслуживает снисхождения. И на этом мир стоит…
УЧИТЕЛЬ. Но совсем иное дело, когда речь идёт о Небе, олицетворяющем Вечность и Бесконечность, о которых толкуют подчас гималайские странники, бродячие книжники. Да, лишь Оно, непостижимое Небо, было неуловимо и недоступно. Перед Небом-Тенгри он и сам был никем – ни восстать, ни устрашить, ни двинуться походом. И оставалось только молиться и поклоняться Небу-Тенгри. И как всякий смертный он умолял Небо благоволить к нему и покровительствовать ему. В тайных помыслах своих он всё больше верил, что имеет особое право просить у Верховного Неба того, чего никто не осмеливался просить, - безграничного владычества над народами – ведь должен кто-то быть правителем, так пусть будет тот, кто умеет покорить силой других. В своей безграничной милости Небо не чинило ему помех в его завоеваниях, в приращении господства, и, чем дальше, тем больше укреплялся он в уверенности, что у Неба он на особом счету, что он есть избранник Неба, что он и есть Сын Неба.
УЧЕНИК-ЧТЕЦ. И потекли дни похода. А белое облако в вышине, никуда не отклоняясь, плавно плыло перед взором Чингисхана, восседавшего на своём знаменитом иноходце Хубе. Грива белая, а хвост чёрный, таким уродился.
Знатоки утверждали, что такой конь появляется под особой звездой один раз в тысячу лет. То был поистине непревзойдённый ходок, не скакун, а неутомимый ходок. Хуба шёл иноходью, в постоянно напряжённом темпе, как зарядивший ливень, проливаясь на землю горячим дыханием. Не будь удил, такой конь готов иссякнуть до капли, как пролившийся дождь. В старину один певец сказал: на таком коне человеку верится, что он бессмертен…
УЧЕНИЦА-ЧТИЦА. Доволен, счастлив был Чингисхан. Ощущая в себе небывалый прилив сил, он жаждал действовать, мчаться к цели, точно сам был неутомимым иноходцем, точно сам стелился в размеренном неиссякаемом беге, точно слился, как сливаются реки, телом и духом с бушующим круговоротом крови бегущего коня.
Да, седок и конь были под стать друг другу, сила с силой перекликались. И оттого посадка седока походила на соколиную позу. Ступни плотно сидящего в седле коренастого, бронзолицего всадника упирались в стремена вызывающе, горделиво и уверенно. Он сидел на коне, как на троне, прямо, с высоко поднятой головой, с печатью каменного спокойствия на скуластом узкоглазом лице. От него исходила сила и воля великого владыки.
УЧИТЕЛЬ. Случилось так, что именно в этот день похода, пополудни, доложили Чингисхану о том, что одна из женщин в обозе родила – вопреки строжайшему на то его ханскому запрету. Родила ребёнка неизвестно от кого.
Чингисхан не сразу внял. Сосредоточенный в тот миг на мыслях о каменных скрижалях, на которых будут высечены его слова – повеления, он не сразу поддался нахлынувшей досаде и долго не хотел признаться себе в том, что не ожидал, что подобное так подействует на него. Чингисхан молчал оскорблённо, с досады прибавил ходу коню. Человеку порой так мало надо, чтобы в мгновение ока мир для него нарушился, перекосился и стал бы не таким, как был только что – целесообразным и цельно воспринимаемым…
Всё вокруг оставалось таким же, каким было до известия… Всё было, казалось, прежним, и однако, нечто в мире сдвинулось, изменилось, вызывая в хагане постепенно нарастающую угрозу. Стало быть кто-то не внял его воле, стало быть кто-то умышленно пошёл против его повеления!
Эти мысли глухо прорастали в нём, как дикая трава, как дикий лес, затемняя злобой свет в глазах, и хотя он понимал, что случай в общем-то ничтожный, что следовало бы не придавать ему особого значения, другой голос, властный, сильный, всё более ожесточённо настаивал, требовал сурового наказания, казни ослушников перед всем войском, и всё больше заглушал и оттеснял иные мысли.
А ослушники, сотник Эрдене, его жена, вышивальщица знамён Догуланг, их прислужница Алтун вместе с родившимся малышом, этой ночью собирались бежать.
Ночь в степи и в этот раз стояла лунная. Повсюду располагались лагеря, табуны, повсюду вповалку у тлеющих костров спали воины. Среди такого количества людей и обозов мало кому было дела до того, кто куда передвигается. На это и рассчитывал сотник Эрдене, и ему с Догуланг и сыном удалось бы бежать, если бы не судьба…
Что случилась беда, он понял тотчас же, как приблизился к табору мастеровых. Соскочив с седла, сотник замер в тени коня… Да, случилась беда. Возле юрты горел большой костёр. Эрдене увидел, как жасаулы вывели из юрты Догуланг с ребёнком на руках, прислужницу Алтун, посадили в повозку и повезли куда-то в ночь.
В то утро, прежде чем двинуться в поход, барабанщики, заранее собранные на холме, ударили сигнал сбора войска. И, ударив, добулбасы уже не стихали, сотрясая округу нарастающим, надсадным гуло тревоги. Барабаны из воловьих кож рокотали, ярились, как дикие звери в западне, созывая на казнь блудницы, вышивальщицы знамён…
Когда её вывели из юрты и заставили взойти на повозку для позорного объезда, люди, как рой, задвигались, загудели. Чингисхан наблюдал издалека, на его лице не дрогнул ни один мускул. Повозка двигалась от сотни к сотне, а зычноголосый нойон требовал от Догуланг, чтобы она указала отца ребёнка. Ответы Догуланг вызывали взрывы грубого хохота и визга.
Когда повозка поравнялась с отрядом Эрдене, взгляды Догуланг и Эрдене встретились. Догуланг вздохнула, но, взяв себя в руки, снова твёрдо ответила:
- Нет, нет здесь отца моего ребёнка.
Никто не обратил внимания на то, что сотник Эрдене уронил голову, но тут же усилием воли заставил себя принять невозмутимый вид.
А палачи были уже наготове. Они вывели на середину громадного двугорбого верблюда. И пока двигалась повозка, над степью катился грубый мужской хохот, злорадный женский визг.
И тут неожиданно в рядах раздался чей-то голос. Кто-то сильно и громко крикнул:
- Это я – отец ребёнка! Да, это я, если хотите знать!
И все разом стихли, все разом оцепенели – кто же это? Кто это откликнулся на зов смерти в последнюю минуту, навсегда уносившую с собой не выданную вышивальщицей тайну?
И все поразились: пришпоривая своего звездолобого коня, из рядов выехал вперёд сотник Эрдене. И, удерживая Акжулдуза на месте, снова повторил громко, оборачиваясь на стременах к толпе:
- Да, это я! Это мой сын! Имя моего сына – Кунан! Мать моего сына зовут Догуланг! А я сотник Эрдене!
С этими словами на виду у всех он соскочил с коня, хлопнул Акжулдуза наотмашь по шее, тот отпрянул, а сам сотник, сбрасывая на ходу с себя оружие и доспехи, отшвыривая их в сторону, направился к вышивальщице, которую уже держали за руки палачи. Он шёл при полном молчании вокруг, все видели человека, свободно шедшего на смерть. Дойдя до своей возлюбленной, приготовленной к казни, сотник Эрдене упал перед ней на колени…
И в ту же минуту ударили добулбасы, ударили разом и загрохотали, надсадно ревя. А палачи немедленно приступили к делу. Они быстро накинули общую верёвку на сотника и вышивальщицу, стали поднимать верблюда на ноги. Животное, не желая подниматься, сопротивлялось. Однако под ударами палок ему пришлось встать во весь свой огромный рост. И с боков двугорбого верблюда повисли в одной связке, в смертельных конвульсиях, те двое, которые любили друг друга поистине до гроба.
Войско тем временем выступило в путь. На покинутом месте осталась лишь одна неприкаянная душа, не знавшая, куда себя деть – прислужница Алтун с ребёнком на руках. О них вдруг все забыли, от них уходили, словно бы стыдясь…
Поход продолжался. В сопровождении стражи и свиты двигался Чингисхан на своём иноходце. Он был суров и молчалив. Никто не предполагал, что творилось у него на душе. Никто ничего не понял, когда вдруг случилось совершенно неожиданное, - когда хаган вдруг круто повернул коня, повернул вспять. Тревожно и тщетно обозревал хаган небеса, прислонив дрожащую ладонь к глазам: нет, не задержалось, не отстало в пути белое облако, не было его ни впереди, ни позади…
Так неожиданно исчезло оно, неизменно сопровождавшее его белое облако. Больше оно не появлялось ни в тот день, ни на второй, ни на десятый. Облако покинуло хагана. Дойдя до Итиля, Чингисхан понял, что Небо отвернулось от него. Дальше он не пошёл”.
Вот такую легенду использовал Чингиз Айтматов в повести к роману. Сам автор считает её “устным преданием, мифом, который мало соотносится с исторической действительностью, но много говорит о народной памяти”.
Эта легенда сама собой рождает аналогию. Не похожи ли мы, ныне живущее поколение людей, на героя, которого покинуло Небо. Ведь большинство людей сейчас лишилось степенства, рассудительности, мудрости. Нет этих качеств ни в поступках, ни в речах, ни в мыслях людей. Все как будто допустили, произрастили в своих душах параноическую идею всевладычества и всемогущества. Идея, которая владела 900 лет назад одним человеком, теперь проклюнулась в душах многих, раскололась на множество осколков и ранила сердца множества людей. И вся жизнь мгновенно подчинилась этой ненасытной дьявольской страсти, ведущей к забвению собственной души – основы жизни, к её отрицанию, что равноценно казни души. А это ничто иное, как добровольное уничтожение человеком самого себя. Как же небо не отвернётся от такой мерзости?
И если всё это сотворил сам человек, то и ключ к спасению находится у него в руках, а, следовательно, и у каждого из вас. Каким же должен быть первый шаг к спасению? Ответ подскажет Евгений Евтушенко.
УЧЕНИЦА-ЧТИЦА.
Проклятье века – это спешка,
И человек, стирая пот,
По жизни мечется, как пешка,
Попав затравленно в цейтнот.Поспешно пьют, поспешно любят,
И опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
А после каются, спеша.Но ты хотя б однажды в мире,
Когда он спит или кипит,
Остановись, как лошадь в мыле,
Почуяв пропасть у копыт.Остановись на полдороге,
Доверься небу, как судье,
Подумай – если не о боге –
Хотя бы просто о себе.Под шелест листьев обветшалых,
Под паровозный хриплый крик
Пойми, забегавшийся – жалок,
Остановившийся – велик.
Пыль суеты сует сметая,
Ты вспомни вечность наконец,
И нерешительность святая
Вольётся в ноги, как свинец.Есть в нерешительности сила,
Когда по ложному пути
Вперёд на ложные светила
Ты не решаешься идти.Топча, как листья, чьи-то лица,
Остановись! Ты слеп, как Вий,
И самый шанс остановиться
Безумством спешки не убий.Когда шагаешь к цели бойко
Как по ступеням, по телам,
Остановись, забывший бога, -
Ты по себе шагаешь сам.Когда тебя толкает злоба
К забвенью собственной души,
К бесчестью выстрела и слова
Не поспеши, не соверши!О человек, чьё имя свято,
Подняв глаза с молитвой ввысь,
Среди распада и разврата
Остановись, остановись!
УЧИТЕЛЬ. Ребята, хочу поделиться с вами той мыслью, которая сейчас промелькнула. Смысл её заключается в том, что нужно внести небольшое изменение в тему урока. Стоит нам только вместо точки поставить вопросительный знак, как тут же наш урок приобретает необыкновенно глубокий смысл. И логичным завершением нашего урока будут ваши работы. Я предоставляю вам возможность сейчас ответить на вопрос “Почему Небо отвернулось от Чингисхана?”
КОММЕНТАРИИ К УРОКУ.
- На уроке использованы только фрагменты из повести к роману, которые раскрывают тему.
- Тексты учащиеся учат наизусть.
- В связи с этим даётся предварительное домашнее задание.
- Урок завершается письменной работой учащихся. Практика показывает, что на выполнение работы уходит от 5 до 7 минут. Как правило, учащиеся сдают интересные размышления. Тема настолько трогает их эмоционально, что никто не остаётся равнодушным.
- Такую форму урока диктует отсутствие текстов повести в достаточном количестве.