Эпоха становления новых социально-политических отношений в стране всегда воссоздаётся в стилистике художественных произведений. Закономерным явлением в движении литературного процесса становится присутствие в текстах героев и событий, типичных для времени создания произведения. Насыщенность прошлого столетия историческими преобразованиями достаточно велика, оттого и различна стилистическая окрашенность прозаических текстов эпохи. В русской литературе ХХ века воспроизведены все грани и оттенки изменяющегося хода отечественной истории. Критический реализм с его деликатным намёком на кризис нравственно-духовного начала менялся эпатажными призывами модернизма, жаждущего сильной личности, созидательной и самодостаточной. Натуралистические сцены художественных произведений времён Гражданской войны соседствовали с небывалым присутствием в литературе фантастических и юмористических картин. Освободительный порыв нации в годы Великой Отечественной всецело переметнулся на страницы книг, представив миру такое неординарное явление, как “военная” проза. Относительно спокойные 60-70-е годы внесли в литературный процесс новое открытие – “деревенскую” прозу, ностальгически-чувственные мотивы которой придали особый лиризм и выразительность художественному слову. Типичным для повествования стало проявление особого внимания к внутреннему миру человека, не лишённого единства с основами народной философии и природной нравственности. Подобная связь давала человеку особое чувство цельности и самодостаточности. Воссоздание такого типа обусловило участившееся случаи обращения писателей к народному опыту, тесно связанному с национальной культурой и мировоззрением представителей современного писателям общества. Язык художественной литературы всё более наполнялся эмоциональным порывом народного слова, его колоритом. Насыщенное введение естественных речевых оборотов осознавалось как важнейшая необходимость в обновлении стиля. Непринуждённость оживленных границ и оттенков русской речи всегда являлась в национальной литературе источником стилистического развития. Обновление повествовательной формы не сводилось только к использованию народной лексики. Ценилась особая иллюзия достоверности жизни, якобы освобождённой от присутствия автора. Жизнь “говорила” о себе сама, своим языком. Такая необходимость обусловила предельное приближение повествования к персонажу или рассказчику, не тождественному автору. Подобная стилевая ситуация, не разрушающая естественного контакта языка художественного текста и разговорной речи, свойственна ранней прозе Василия Белова – одного из ведущих авторов “деревенской” прозы. Его первые публикации приходятся на 60-е годы ХХ века. Слог произведений писателя не обособлен от исторического момента или жизненного восприятия. Живая интонация текстов, подчёркивающая индивидуальную и социальную характеристику героя, гармонично связывалась и с носителем стиля – типичным деревенским жителем, и с автором-создателем, и с адресатом-читателем. Позиция В.Белова, его концепция мира и человека не подавляет систему ценностей героев. В стремлении изобразить события с предельной достоверностью писатель избегает назидательного монологического тона в повествовании. Специфика авторского присутствия в повествовании детально прослеживается уже в ранней прозе писателя. Особое уважение к суверенности персонажа, толерантное сосуществование автора и героя, единство художественного слога писателя и стихийности народной речи героев - отличительные стилистические особенности прозы В.Белова. Очевиден лейтмотив произведений начального периода творчества В.Белова: изображение размеренного жизненного круга и широкого спектра душевных переживаний вологодских крестьян – земляков автора. Идейное же своеобразие текстов достаточно объёмно. Достигается оно отчасти посредством создания многозначных художественных образов. Герои Белова, при всей видимой на первый взгляд узнаваемости и типичности, очень самобытны и неповторимы. Анализируя раннюю прозу писателя, Ю.Селезнёв замечал, что: “Произведения Белова небогаты событиями, резкими поворотами сюжета, ‹…› Но они богаты человеком”[1]. Передавая особенность персонажа, автор избегает повествовательного описания, старается преподнести своего героя предельно оригинально. Для этого он наделяет образ незаурядной внешностью или захватывающей жизненной драмой, по-хозяйски расчётливым складом ума или даром поэтического красноречия, исключительными личностными качествами или талантом природного обаяния. Ещё одним способом подчеркнуть специфику персонажа является умелое использование приёма авторского присутствия в тексте произведения. Выступая в роли незримого повествователя, ведая читателю жизненную историю от третьего лица, автор никогда не исчезает совсем, не обезличивается. Он легко узнаваем в качественной оценке действий и помыслов персонажей, в высказываниях, передающих симпатии или разочарования их поступками, в эпизодах, где с особой любовью изображено то, что восхищает и вдохновляет самого писателя. Для повествовательной манеры В.Белова характерно завуалированное авторское присутствие, он не пытается напрямую изобличать или возвеличивать, не навязывает своего мнения, а лишь изображает типичные образы, предлагая читателю интересное знакомство.
В рассказе “Речные излуки” автор представляет нам пару случайных попутчиков, задушевная беседа которых – “привычное дело” для всех путешествующих. Иван Гриненко и Иван Громов – почти ровесники, фронтовики. Гриненко – замкнутый в себе мыслитель, бездетный и достаточно неэмоциональный. У него – жителя Одесской области командировка в Вологодскую область, в те места, где в годы войны он целое лето трудился на заготовке сена. В ту пору он был молод и романтичен, как следствие – его мимолётный, но страстный роман с замужней молодой солдаткой Настей Громовой, о которой с чувством “‹…› легкой неосознанной грусти” [2] он сейчас вспоминает. В рационально-разумную природу его созерцательных мыслей вселяется эмоциональная нота ностальгии. В чувствах и ощущениях южанина Гриненко отчётливо звучит голос автора, заостряется внимание на незыблемых символах красоты вологодского края: “‹…› молочно-синее небо, голубая вода, зелёные берега ‹…›, запах черёмух, петушиные крики ‹…› высокий холм с белой головастой церквухой” [1,558]. Писатель старается уравновесить характер героя, корректируя его излишнее хладнокровие. В воспоминаниях героя всплывают “круглые северные слова” вологодской речи с “окающим выговором” [1,560], так часто встречающиеся в произведениях В.Белова в качестве речевой характеристики. Не ограничиваясь обезличенным повествованием, в завязку действия рассказа автор вводит ряд второстепенных персонажей. Так мы видим образ весёлого и проворного мальчишки-матроса, который успевает и пароход к отплытию подготовить, и оказать внимание понравившейся девушке-кассирше. Его незатейливое поведение, ни к чему не обязывающие реплики, так и не переросшие в романтический диалог, ожидаемый молодым матросом, вызывают ощущения мирной и уже современной повседневности, но такой же трогательной и чистой, как в годы былой молодости Гриненко. Жизнь движется, и писателю важно передать образ её вечного движения. Для Белова ценно не само застывшее время с его вековыми традициями, а люди, способные обеспечить вокруг себя или воссоздать образ согласия с окружающим миром и лад человеческого существования. Наблюдая за будничной жизнью незнакомых людей, Иван Гриненко любуется неспешностью и безмятежностью северян: “‹…› Вот ни свет ни заря на велосипеде подкатил к пристани босоногий подросток, другой же удил рыбу с бона; прошла по берегу баба, поглядела на пароход и, не торопясь, пошла дальше”[1,557]. Умиротворенность пейзажа способствует постепенному успокоению Ивана Гриненко. Былое раздражение уступает место печальным размышлениям и воспоминаниям о военной юности. Отрешённостью героя от непрерывных забот, умением настроится на волну природного спокойствия и способностью задуматься о вечных ценностях, автор как бы готовит площадку для появления ещё одного образа – Ивана Громова - доброжелательного и бесхитростного, который воплощает в себе всю силу великодушия и мужественности русского человека. У этого персонажа особое назначение – восстановить через много лет горестную правду минувших отношений собственной жены и своего случайного попутчика, недолгий роман которых имел для женщины роковые последствия: Настя, родила внебрачного сына, узнав же, что с фронта вернулся муж, безжалостно задушила ребёнка.
Динамика рассказа уподобляется течению северной реки, спокойно несущей свои воды к холодному морю. Но внешняя неторопливость действия восполняется стремительно нарастающей кульминацией рассказа. Производственный визит Гриненко вдруг становится волнующим путешествием не только в пространстве, но и во времени, а случайная встреча на пароходе превращается в незабываемое знакомство с человеком, открывшим герою трагическую тайну его недолгого отцовства.
В изображении образа Ивана Громова Белов следует иным принципам представления персонажа. Если Гриненко он “рекомендовал” читателю не покидая повествовательной плоскости рассказа, то Громову писатель как бы уступает своё место, на время отдает свой голос. В последующих диалогах автор становится незаметен, образ Громова вмещает его в себя. Такая “передача голоса” [3] обогащает повествование уже не авторским, а Громовским словом, наблюдением, замечанием, житейской деталью. С особым доверием и симпатией показан этот герой. Он безмерно нежен к своим дочерям, ни на минуту не забывает об их присутствии и не без гордости любуется ими. Он правдив, спокоен и последователен в беседе с попутчиком - былым соперником, поломавшим его семейное счастье. Автор не отходит от цельности образа Ивана Громова и тогда, когда герой уже догадался, кто перед ним. Он и теперь не может опуститься до упрёков или высказывания личных обид, продолжая искреннее повествование своей личной драмы. Только теперь драма становится общей болью мужчин. Громов давно простил Гриненко, простил и жену, более того, он искренне жалеет попутчика, сочувствуя его и своему отцовскому горю. “‹…› Кто бы он ни был, а ведь он живой человек ‹…› хоть бы мужик рос в дому ‹…› и я бы радовался, и ты ‹…› Такого парня сгубила!” [1,565-566], вспоминает Громов, о том, как негодуя, упрекал жену за содеянное. Былая война не ожесточила Громова. Вспоминает он и о горьких слезах, которых не было за всю войну, а вот при виде безжизненного ребёнка не выдержало сердце солдата, заплакал. Автор, незримо присутствуя в разговоре, раскрывает живую душу героя, способную сострадать. Созидательная сила Громова возвышает его над мелочными проявлениями обиды или мести. Он открыто смотрит в глаза Гриненко, ничуть не уязвлён изменой жены, напротив, красавицы-дочери возвышают и облагораживают героя, укрепляя его человеческую состоятельность. Писатель не противопоставляет героев друг другу, открытый и простодушный Громов скорее дополняет личность замкнутого и сдержанного Гриненко. Автору удаётся изобразить мужчин не врагами-соперниками, а скорее собратьями по несчастью. Писатель восполняет героев друг другом, гармонизирует их личности, приближая к идеалу – человеку, способному не помнить зла и жить в согласии с совестью. Примирение героев происходит просто и естественно: непринуждённое рукопожатие двух Иванов является развязкой действия столь психологически напряжённого рассказа. А их прозаичное прощание свидетельствует о том, что писатель не возвышает своих персонажей до вычурного благородства или святости. Отсутствие наигранной импульсивности и пафоса в поведении героев делает их предельно правдивыми и естественными. Непринужденная исповедь Громова - это штрих к описанию вечно текущей жизни, не идеальной, порой даже жестокой, но в ней всегда находится место доброте, совести, состраданию и другим истинным проявлениям красоты человеческой природы. Автор, однажды передав герою рассказа свой голос, так и не торопится вернуться с собственными выводами. Лишь в финале рассказа философски замечает о родственном подобии человеческой судьбы с её внезапными поворотами и природного величия могучей реки, внешне спокойной и безмятежной, но с обилием могучих подводных струй. Совместное видение жизненных перипетий автором и его героями усиливает психологизм повествования, обогащает рассказ нотами лиризма и светлой грусти.
Примечания
- Селезнёв Ю. Вечное движение. – М.,1976. – С.92.
- Белов В. Собр. соч.: В 3-х т. – Т. I. – М., 1991. - С. 558. В дальнейшем ссылки на это собрание сочинений. Первая цифра в скобах указывает том, вторая – страницу.
- В.Шугаев, анализируя роман Л.Леонова “Русский лес”, замечает интересную особенность авторской речи. Наблюдая за образом Таиски, он обнаруживает особенный стилистический приём, когда писатель как бы на время отдает героине свой голос, “‹…› вроде бы отступает в тень перед наблюдательностью и словоохтливостью старой девы – поговори, мол ‹…› ”. Исследователь считает, что такая специфика текста “‹…› обогащает повествование, сообщает ему дополнительную изобразительную энергию”. (См.: Шугаев В. Вихровский ключ // Писатель и время. Сборник документальной прозы. / Сост. И.Г.Подсвиров. – М., 1988. – С. 500).