В статье “Нечто о поэте и поэзии” Батюшков делает невозможное: дает определение поэзии: “Поэзия – сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой, – сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности – поэзия нередко составляет и муку, и услаждение людей, единственно для нее созданных” [С. 129].
Поэт в мире Константина Николаевича – очень зависимое создание. Батюшков говорит, что на вдохновение могут повлиять и здоровье, и время, и внешние предметы.
Движущей силой поэзии является, по мнению автора, отсутствие рядом понимающего сердца и надежда обрести созвучие в потенциальных читателях.
Поэт, в чем убежден Батюшков, не может “частично” посвятить себя искусству, творчество заполняет его целиком, и поэтому Константин Николаевич предлагает ввести в научный обиход науку диэтику, которая изучала бы жизнь человека, посвятившего себя стихам.
Первым и важнейшим правилом этой науки было бы: “Живи, как пишешь и пиши, как живешь”.
Главное требование к поэту – отсутствие суетности в повседневной жизни, именно отсюда вытекает идея Батюшкова о несовместимости творчества и государственной службы, должностей и других элементов цивилизованного общества. Образ жизни, что постоянно подчеркивает автор статьи, непосредственно воздействует на талант. Праздность, шум, “обольщения двора” отвлекают от главного, мешают внутренней работе, делают поэтов рассеянными, что недопустимо.
В записных книжках Батюшкова содержится немало рассуждений и замечаний о поэзии. Он, к примеру, считал, что поэзия многим похожа на вино. Ею, как и вином, нельзя упиваться. Излишество стихов приводит к негативным последствиям, в том числе и к излишеству врагов.
Вспоминая привычку, точнее, правило Капниста писать каждый день определенное число стихотворных строк, Константин Николаевич восклицает: “Горе тому, кто пишет от скуки! Счастлив тот, кто пишет потому, что чувствует” [С. 178].
Поэзия у Батюшкова – божественное проявление, поэтому часто он сочетает слово “поэзия” с эпитетом “святая”. Вдохновение – небесного происхождения, оно является “порывом крылатых дум!” [С. 55]. Поэт непосредственно беседует с представителями небес, “добрыми гениями”. Его светлый ум свободно и легко освобождается от земных уз и летает в поднебесной вместе с музами.
Интересно с точки зрения взглядов Батюшкова на тему поэта и поэзии стихотворение “Подражание Горацию”. Нельзя не подчеркнуть, что это не перевод, а именно “подражание”, то есть мысли Батюшкова нашли отражение в данном художественном тексте. Стихотворение скорее нехарактерно для творчества Батюшкова, потому что в нем он оптимистично говорит о своем будущем как поэта. Он убежден, что все его творения будут жить в печати, потому что
…первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям громами возгласить [С. 71].
В последних строчках стихотворения поэт еще раз подчеркивает, что над ним могут стоять только боги, земные же цари ему лишь родственники:
Венера мне сестра, и ты, моя сестрица,
А кесарь мой – святой косарь. [С. 71].
Поэт подчиняется лишь небесам!
Cтихи для поэта – это мука, они лишают покоя. Когда стихи начинают писать все подряд, то есть поэзия перестает быть уделом избранных, это становится, по меньшей мере, скучно:
Поэты есть у нас, есть скучные врали;
Они не вверх летят, не к небу, но к земли [С. 73].
Сам же Батюшков признается в “Послании к стихам моим”, что хотя поэзия не приносит ему ни покоя, ни счастья, но не писать он не может, это выше его сил:
…Стихи мои, без вас нельзя мне жить,
И дня без рифм, без стоп не можно проводить!
К несчастью моему, мне надобно признаться,
Стихи как женщины: нам с ними ли расстаться?..
Когда не любят нас, хотим мы презирать,
Но все не престаем прекрасных обожать! [С. 73].
Особенно интересно проследить за тем, какие требования он предъявляет к поэту как к человеку, как к личности.
В статье “О лучших свойствах сердца” Батюшков убежденно рассуждает о том, что естественным для человека является добро, зло же – “насильственное состояние” [С. 135].
Константин Николаевич делит добродетели на исходящие от ума и от сердца. Последние для него – наиболее ценны.
Батюшков уверен, что поэты как люди, чьи сердца не могут относиться к миру равнодушно, не умеют находить середину: для них все – или зло, или добро. Поэтому часто обида, даже случайно нанесенная, становится для творческого человека поводом отгородиться от человечества или, того хуже, возненавидеть его, забывая, что и сам он, поэт, является, прежде всего, человеком. И вот здесь должны “включаться” добродетели, идущие от ума. Только они могут спасти слишком восприимчивое сердце.
Высшая добродетель для Батюшкова та, что не ждет ни славы, ни награды; та, что обречена на забвение.
Эмблемой добродетели, как предлагает романтик Батюшков, может стать цветок, который служит украшением недолго, быстро увядает, но семена его с новой весной расцветают и будут радовать прохожих. Ничто доброе, таким образом, не теряется, не проходит бесследно, все влияет на общее состояние нравственности в мире: “В роскошном Париже, в многолюдном Лондоне и Пекине та же самая сумма или то же количество добра и зла, по мере пространства, какое и в юртах кочующих народов Сибири, или в землянках лапландцев” [С. 138].
Батюшков, как известно, был участником похода русской армии во Францию (речь идет о войне 1812 года). Он оставил дневниковые записи того времени, в которых, как ни странно, читатель видит не столько воина, солдата, сколько поэта, литератора. Один из эпизодов, например, заканчивается описанием бури и появлением волков. Дальше Батюшков пишет: “Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную, томную Агнессу, которая, потупив глаза, покраснеет, как роза, а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных… и проч., и проч., и проч. Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу сии строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле…” [С. 101].
Этот отрывок не просто безупречен стилистически, он сделан так, будто Батюшков жил по меньшей мере в ХХ веке: здесь есть та самая отстраненность автора, о которой много говорили теоретики самых новейших течений в культуре. Творческий процесс осуществляется как бы на глазах у воспринимающего; автор показывает, как рождается текст. Это очень актуально!
Традиционно считается, что рубежным стихотворением для Батюшкова было “Послание к Дашкову”, чаще упоминаемое в литературе по первой строчке: “Мой друг! Я видел море зла…” Пессимизм поэта здесь налицо, и объясняется он тем, что увидел Батюшков в ходе войны 1812 года. Обращаясь к другу, автор послания упрекает его в том, что тот велит “петь” любовь, радость, веселье, беспечность, счастье и покой, велит “сзывать пастушек в хоровод”, когда вокруг – война и “гибельны пожары”.
Поэт не может быть равнодушен к горю своей родины, когда “грохочут пушки”, музы не должны говорить о любви и “шумной радости в вине”:
Нет, нет! Талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой! [С. 64].
Одно из крупных стихотворений Батюшкова называется “Певец в Беседе любителей русского слова”. Оно, на первый взгляд, носит бесшабашный характер, свойственный пьяным пирушкам молодых друзей:
Для славы будем жить и пить.
Врагу беда и горе!
Почто рассудок нам щадить?
Нам по колено море [С. 85].
Но более внимательное чтение стихотворения открывает много нового в облике Батюшкова. Он не переносит фальши и неискренности в творчестве, отсюда – отрицание “шишковистов” с их поверхностными порой славянофильскими лозунгами и призывами.
К сожалению, последователями “Беседы”, как считал Константин Николаевич, часто управляли желание мести и элементарная зависть, что для настоящего творчества неприемлемо. Батюшков достаточно жестко высмеивает своих оппонентов, обнажая реальные мотивы их поступков. Ситуация усугубляется еще и тем, что персонажи стихотворения просто-напросто пьяны.
Батюшкову были совершенно чужды пафосность и высокомерие. Он даже высмеивает эти черты в других поэтах, к примеру, в “Послании к Н.И.Гнедичу”.
Иль, громку лиру взяв, пойти вослед Алкею,
Надувшись пузырем, родить один лишь дым,
Как Рифмин, закричать: “Ликуй, земля, со мною!
Воспряньте, камни, лес! Зрю муз перед собою!
Восторг! Лечу на Пинд!.. Простите, что упал:
Ведь я Пиндару подражал!” [С. 43].
Ирония, сарказм, гипербола редко используются Константином Николаевичем, но напыщенность неприятна ему до такой степени, что он прибегает к столь сильным приемам, чтобы посмеяться над ней.
Поэт – большой ребенок, он любит сказки, поэтому истина реальности для него пуста, “она лишь ум сушит” [С. 44]. Мечта же “золотит” все в мире, выступая в роли щита от печалей и бед.
Что, по мнению поэта, является источником вдохновения? Батюшков однозначно отвечает на этот вопрос: “Мечта”. Именно она “одушевляет” струны того инструмента, на котором создает свои звуки художник.
Увы, мечтания испаряются с юностью, они уходят, вытесняемые опытностью. Батюшков взывает к Мечте: …живи еще со мной!” [С.41]
А дальше он говорит о том главном, чем отличается взгляд на мир человека творческого и человека суетного:
Пусть будет навсегда со мной
Завидное поэтов свойство:
Блаженство находить в убожестве – Мечтой!
Их сердцу малость драгоценна.
Как пчелка медом отягчена,
Летает с травки на цветок,
Считая морем – ручеек;
Сидящих в платьях погребальных,
Между обломков и гробов,
Так хижину свою поэт дворцом считает,
И счастлив – он мечтает!
Для творца гораздо важнее реального богатства, славы возможность и умение мечтать, то есть богатство духовное. Оно может превратить хижину во дворец, а потому оно всесильнее денег, почестей, положения в обществе и других благ бытового существования.
Как тут не вспомнить знаменитое “Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…” и не подумать в очередной раз о поразительной актуальности некоторых текстов, очень далеко отстоящих от нас по времени.
Для творческого человека важно иметь глубокий, богатый внутренний мир. Отсутствие его мгновенно сказывается на художественных произведениях. Батюшков выражает эту мысль весьма оригинально: “Отчего Кантемира читаешь с удовольствием? – Оттого, что он пишет о себе. Отчего Шаликова читаешь с досадою? – Оттого, что он пишет о себе” [С. 183].
Как истинный поэт, Батюшков практически никогда не тяготился одиночеством. Он говорил, что бывает в сто раз счастливее, когда остается один, малейшая обязанность, связанная с обществом, со светом, была ему в тягость. Свободным, как утверждал Константин Николаевич, человек может быть только в пустыне. А так как это нереально, то некоторая степень рабства неизбежна. “Бедный еще более раб, нежели богатый. Но иногда богатство – тягостно” [С. 182], – писал поэт.
Самым часто встречающимся мотивом писем Батюшкова Гнедичу является жалоба на то, что в 22 года Константин Николаевич, во-первых, чувствовал себя стариком, во-вторых, не мог писать стихи так же легко, как несколькими годами раньше. Эту мысль Батюшков высказывал как в прозе, так и в стихах:
Красавиц я певал довольно
И так и сяк, на всякий лад,
Да нынче что-то невпопад.
Хочу запеть – ан, петь уж больно.
“Что ты, голубчик, так охрип?”
К гортани мой язык прилип [С. 214].
Со временем положение не менялось. Свое горестное состояние Батюшков называет словом “веществую”. Удачно найденный глагол передает всю горечь и весь кошмар жизни талантливого поэта, который начинал осознавать свою душевную болезнь как потерю гармонии, потерю радости и интереса к миру, а главное, потерю вдохновения, так нужного художнику.
Дневники Батюшкова – кладезь премудростей для тех, кто пишет или собирается писать стихи. Автор дает дельные и проверенные советы, к примеру, такой: “Для того чтобы писать хорошо в стихах – в каком бы то ни было роде, – писать разнообразно, слогом сильным и приятным, с мыслями незаемными, с чувствами, – надобно много писать прозою, но не для публики, а записывать просто для себя. Я часто испытывал на себе, что этот способ мне удавался: рано или поздно писание в прозе пригодится” [С. 194].
Еще один совет – необходимость бороться с … любопытством. Батюшков убежден, что истинный талант нелюбопытен, он сосредоточен на чем-то, а не разбрасывается на самые непохожие предметы. Батюшков вспоминает даже, что великий, по его мнению, Крылов читал только журнал “Всемирный путешественник”, расходные книги и календари.
Как известно, романтический поэт не может не быть певцом любви. Батюшков в этом смысле, к счастью, исключением не являлся. Поэтому особый интерес представляют рассуждения поэта о сущности любви. Приведем наиболее яркое из его высказываний на эту тему: “Любовь может быть в голове, в сердце и в крови. Головная всех опаснее и всех холоднее. Это любовь мечтателей, стихотворцев и сумасшедших. Любовь сердечная менее других. Любовь в крови весьма обыкновенна: это любовь Бюффона. Но истинная любовь должна быть и в голове, и в сердце, и в крови… Вот блаженство! – Вот ад!” [С. 187].
Батюшков далеко не все сюжеты считал приемлемыми для произведений искусства. Он был убежден, что ужасное, страшное, отвратительное не может и не должно становиться предметом изображения: “И можно ли смотреть спокойно на картины Давида и школы, им образованной, которая напоминает нам одни ужасы революции: терзание умирающих насильственною смертию, оцепенение глаз, трепещущие побледнелые уста, глубокие раны, судороги – одним словом, ужасную победу смерти над жизнию. Согласен с вами, что это представлено с большою живостию; но эта самая истина отвратительна, как некоторые истины, из природы почерпнутые; которые не могут быть приняты в картине, в статуе, в поэме и на театре” [С. 127].
Очень актуально звучит мысль о том, что художник – заведомо публичный человек. Он не имеет права обижаться даже на самую суровую критику, потому что “выставя картину для глаз целого города”, он “подвергает себя похвале и критике добровольно” [С. 128]. Истинный талант уважает критику, как “единственную путеводительницу к совершенству” [С. 128].
По мнению Батюшкова, чаще всего талант погибает под натиском хладнокровия общества. Чтобы этого не случалось, художники, творческие люди должны непременно обладать твердым характером.
Батюшкову, уже тяжело болевшему, не изменяло чувство юмора. Он много шутил в письмах своим друзьям-стихотворцам, особенно Гнедичу, Вяземскому и Жуковскому. Свой старый стол, расшатанный донельзя, он называет одержимым морской болезнью, о серных ваннах, прописанных ему врачами, он говорит, что воняют они хуже стихов Боброва, а переводы кого-то из знакомых Батюшков называет похожими на оригинал так, как некий Ботонди похож на честного человека.
Здесь налицо не только тонкий юмор, наблюдательность, богатая фантазия, но и мужество тяжело больного человека, не желающего становиться брюзгой, обузой для близких людей.
Поддержка друзей уже очень больным поэтом не может не восхищать. В одном из писем он просит Вяземского: “Когда будет в вашей стороне Жуковский добрый мой, то скажи ему, что я его люблю, как душу. Поклонись Давыдову и скажи ему от меня, что я всякий день глупею; это его утешит, потому что он раз из зависти говорил мне: “Батюшков, ты еще не совсем глуп!” [С. 254].
Шутки Батюшкова были и стихотворными. В одном из писем Н.И.Гнедичу он поместил такое стихотворение:
От стужи весь дрожу,
Хоть у камина я сижу.
Под шубою лежу
И на огонь гляжу,
Но все как лист дрожу,
Подобен весь ежу,
Теплом я дорожу,
А в холоде брожу
И чуть стихами ржу… [С. 310].
Поэт был склонен недооценивать свой талант. Это проявляется буквально во всем. В послании “К друзьям” он сопровождает свои произведения следующими словами:
Вот список мой стихов,
Который дружеству быть может драгоценен.
Я добрым гением уверен,
Что в сем Дедале рифм и слов
Недостает искусства… [С. 27]
Скромность, требовательность к себе и к другим и в письмах оставалась свойственна Батюшкову на протяжении всей жизни. Отвечая на похвалы Н.Ф.Грамматика, он иронизирует: “Вы мою музу называете бессмертною, за это вам очень благодарен; я все похвалы от друзей моих и от людей, которых уважаю, принимал за чистую монету, но здесь вижу насмешку или шутку, или ошибку, или что вам угодно. У нас бессмертных на Парнасе только два человека: Державин и граф Хвостов. И тот, и другой – чудесные люди: первый – потому что, не зная грамоты, пишет, как Гораций, а другой – потому, что пишет сорок лет и не знает грамоты, пишет беспрестанно и своим бесславием славен будет в позднейшем потомстве” [С. 267].
Дневники, как и поэзия Батюшкова, полны высказываний, свидетельствующих о неоправданной скромности поэта: “С маленьким умом, с вялым и небыстрым, какой мой, писать прямо на бело очень трудно” [С.190], – сообщает Константин Николаевич о себе.
Батюшков отказывает себе в таланте поэтическом, но он знает, что он – ценитель созданного другими.
Пускай талант – не мой удел!
Но я для муз дышал недаром,
Любил прекрасное и с жаром
Твой гений чувствовать умел [С. 69], – пишет он “творцу “Истории государства Российского”.
В то время, как уже тяжело больной, но еще не потерявший надежду Батюшков лечился в милой его сердцу Италии, в России появилось стихотворное сочинение пасквильного характера, подписанное его, Батюшкова, именем.
Судя по возмущенным высказываниям в письмах друзьям и знакомым, Константин Николаевич не имел к этому опусу никакого отношения. Кто был автором нашумевшего текста – теперь уже останется тайной.
Но результатом появления пасквиля стала обида Батюшкова. Он дал себе и друзьям слово больше не писать. В одном из писем Гнедичу Константин Николаевич говорит о том, что чувствует в себе силы огромные, что талант его с годами окреп, что музы не перестали его посещать, но писать он отказывался. Сначала причиной отказа была обида, потом – прогрессирующая болезнь. Молчание оказалось губительным для поэта.
В литературоведении существует масса попыток научного определения искусства. Случай с Батюшковым позволяет утверждать, что искусство – прежде всего – не способ даже, а необходимость, потребность самовыражения художника.
В этом, пожалуй, и состоит важнейший и, к сожалению, очень горький урок Константина Николаевича Батюшкова тем, кто в своей жизни соприкасается с искусством.
Сноски даются по изданию: Батюшков К.Н. Нечто о поэте и поэзии. М., 1985.