Душа, как лист, звенит, перекликаясь,
Со всей звенящей солнечной листвой,
Перекликаясь с теми, кто прошёл,
Перекликаясь с теми, кто проходит…Н. Рубцов
Действующие лица
Хозяйка гостиной (ведущая).
Хозяин гостиной (ведущий).
Гости (группами).
Сцена – гостиная.
На столиках – свечи, на стенах – портреты поэтов (силуэты).
Хозяева зажигают свечи.
Ведущая:
Молчат гробницы, мумии и кости, –
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь.
Ведущий:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
Ведущая:
«Слово – Бог, но Бог распят за слово,
ручьями, струнами во мраке серебрясь…»
Ведущий:
«Художник – путь. Но это путь единый,
Единый путь распятья и креста. »
(Звучат хоралы Баха)
На сцену выходят группа гостей (4), усаживается за отдельным столиком.
Чтец 1: Отрывок из эссе Владислава Ходасевича «Пушкин» (далее читает с листа).
«В тот день, когда Пушкин написал «Пророка», он решил всю грядущую судьбу русской литературы, указал ей «высокий жребий» её: предопределил её «бег державный». В тот миг, когда серафим рассёк мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть всего лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни. Поэт принял высшее посвящение и возложил на себя величайшую ответственность. Подчиняя лиру свою этому высшему призванию, отдавая серафиму свой «грешный язык», «и празднословный, и лукавый», Пушкин и себя, и всю грядущую русскую литературу подчинил голосу внутренней правды, поставил художника лицом к лицу с совестью, – недаром он так любил это слово. Пушкин первый в творчестве своём судил себя Страшным судом и завещал русскому писателю роковую связь человека с художником, личной участи с судьбой творчества. Эту связь закрепил он своею кровью. Это и есть завет Пушкина. Этим и живёт, и дышит литература русская, литература Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Толстого. Она стоит на крови и пророчестве.»
Чтец 2: Василий Казанцев. 1979 год. (Обращаясь к портрету Пушкина.)
* * *
На тяжки твой венец терновый
Гляжу сквозь дымные года
Из края дальнего, другого,
В каком ты не был никогда.На обжигающее слово
Надежды, гордости, стыда
Гляжу из возраста другого –
В каком ты нежил никогда.Но свод свинцовый, труд суровый,
Полёт надзвёздной высоты
Гляжу из времени другого –
В каком и в мыслях не был ты!Другие в мир пришли печали.
И холод в мир пришёл другой…
И дале, дале – дале, дале –
Всё дале, дале! – голос твой.И в грустной ясности во взгляде –
Неизбежимо в каждом дне –
Неотвратимо в каждой пяди! –
Ты – путь подсказываешь мне!
Чтец 3: Владимир Соколов. 1956 год. (Обращаясь к портрету Лермонтова.)
* * *
Машук оплыл – туман в округе.
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал почти в испуге
Перед спокойствием своим.В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось,
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.
Чтец 4: Булат Окуджава.
* * *
У поэта соперника нету
Ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас – о себе.Руки тонкие к небу возносит,
Жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит…
Это он не за вас – за себя.Но когда достигает предела
И душа отлетает во тьму –
Поле пройдено, сделано дело, –
Вам решать: для чего и кому.То ли мёд, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм…
Всё, что было его, – нынче выше.
Всё для вас. Посвящается вам.
Звучит вальс Г. Свиридова из к/ф «Метель».
На сцену выходит II группа гостей (4), усаживается за отдельный столик.
Чтец 1: (читает с листа) Из «Заметок о поэзии» Евгения Винокурова:
«Настоящих поэтов читают всю жизнь. Всё новое и новое открывается в них. Вначале их любишь, почти не понимая. Но вся мощная мелодия их зачаровывает, образы и картины потрясают сами по себе, – очень хорошо, когда поэт труден вначале, значит, в нём что-то есть, что требует своего освоения, есть за чем вновь и вновь возвращаться».
Чтец 2: Владимир Соколов. 1960 год.
* * *
Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.Они со мной ночуют
В моём селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.Звучат, гоня химеры
Пустого баловства,
Прозрачные размеры,
Обычные слова.И хорошо мне… В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.
Чтец 3: Из книги поэта Николая Панченко «Индикатор личности». (Читает с листа)
«Творчество – не искусство. Это форма духовного существования человека. То, что удерживает нас в жизни. Пока мы говорим стихами, нашей психее – душе! – не нужна фармакология.»
Чтец 4: Из «Неопубликованных страниц «Чукоккалы» Корнея Чуковского.
Воспоминания о Николае Гумилёве (читает с листа): «Тогда я не понимал, но впоследствии понял, что его надменное отношение к большинству окружающих происходит у него не от спеси, но от сознания своей причастности к самому священному из существующих искусств – к поэзии, к этой (как он был уверен) высшей вершине одухотворённой творческой жизни, какой только может достичь человек.»
Чтец 4: Николай Панченко. 1965 год.
* * *
Осенью сорок шестого
в калужском бору
Мне читал Гумилёва
Мой старый (и старший) товарищ.
И я сразу почувствовал, что беру,
Как пулю в сердце,
даже если умру
От этой пули
Перед шинельным строем:
Нас, брошенных богом,
теперь было всё-таки трое
В пустом (как пустая коробка) калужском бору,
На этой пустой, позабытой детьми карусели,
Где конь из картона,
Из мёртвого волоса хвост.
Лишь звёзды висели,
над нами красиво висели,
И долгие строки
Легко доставали до звёзд.
(Звучат хоралы Баха)
На сцене появляется III группа гостей (6), усаживается за отдельным столиком. Стихи читают парами, стоя.
Чтец 1: Юрий Верховский «Памяти Блока». 1922 год.
Небесного коснулся дна
Твой дух глубинный, голос мирный:
Такою стужею надмирной
Душа твоя опалена!Нездешней силой сердце билось –
И переполненная грудь
Эфир разреженный вдохнуть
Успела – и остановилась.
Чтец 2: Анатолий Жигулин. Дом Блока.
Жизнь поэта после смерти –
Вечный спор добра и зла…
Книги, дали и повети,
Память злая, как стрела,
И опять – осока, ветер,
Чем душа его жила.Что ж, музей, конечно, нужен,
Но уж если нет его,
Пусть пока метель покружит,
Пусть пока ласкает стужа
Этот взгорок для него.Жаль, конечно, что спалили,
Дымом к небу вознесли.
Огонёк всегда любили
На Великой на Руси…
И пока всё длился спорБыл ли дом, а может, не был,
Стали полем – пол и двор,
Потолок – Высоким небом.
Чтец 3: Из «Заметок о поэзии» Евгения Винокурова (читает с листа):
«Лиру свою Есенин ставил выше всего на свете, выше своей жизни и даже своей души. «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам. Я не отдам её в чужие руки, ни матери, ни другу, ни жене…»
«Творчество Есенина – это некий возвышенный трагический «сон», это ощущение своей жизни как единого сновидения, замкнутого в самом себе. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Вот это единое произведение, повесть о себе и есть творчество истинного лирика. В этом смысле Есенин как никто создал из своей жизни повесть и нам поведал её. В этом его огромная сила.»
Чтец 4: Николай Рубцов.
* * *
Вёрсты все потрясённой земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есененской музы.Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.
Чтец 5: Анна Ахматова «Маяковский в 1913 году». 1940 год. (Cм. в сборнике.)
Я тебя в твоей не знала славе,
Помню только бурный твой рассвет,
Но, быть может, я сегодня вправе
Вспомнить день тех отдалённых лет.
Как в стихах твоих кричали звуки,
Новые роились голоса…
Не ленились молодые руки,
Грозные ты возводил леса.
Всё, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до тех пор,
То, что разрушал ты, разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Одинок и часто недоволен,
С нетерпеньем торопил судьбу,
Знал, что скоро выёдешь весел, волен
На свою великую борьбу.
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
Дождь косил свои глаза гневливо,
С городом ты в буйный спор вступал.
И ещё не слышанное имя
Молнией влетело в душный зал,
Чтобы ныне, всей страной хранимо,
Зазвучать, как боевой сигнал.
Чтец 6: Илья Фаликов. Маяковский на Арбате.
От нехватки воздуха, по Блоку,
пал поэт, как и любой поэт.
А поэт стоял неподалёку
недоруган и недовоспет.Кто его поставил на Арбате,
мрачного, в потрёпанном плаще?
Пляшет муза, резкая, как «нате!»
Голой девкой на его плече.Мы уже по-волчьи выть не будем
в темном человеческом лесу.
Кто прошёлся и каким орудьем
по его разбитому лицу?Видно, били ночью, не добили,
а вернулись – где он, господа?
Пешим ходом – не в автомобиле –
Сам исчез с Арбата навсегда.Прекратили медленную пытку
персонажа бешеной молвы.
Воздадим хвалу переизбытку
воздуха на улицах Москвы!..
Ведущий: Михаил Львов. Поэты. (Обращаясь к портретам Блока, Есенина, Маяковского.)
Плакатами
и лозунгов раскатами
Работали –
не путались в ногах.
Остались
и – останетесь –
распятыми
Вы на кресте бессонниц –
в тех ночах.
Идеями, понятными глобально,
Останутся деяния Вождей.
А вы –
построчно,
индивидуально –
Иль безымянно –
в памяти людей.
Звучит песня «Мне осталась одна забава…» (на стихи Есенина в исполнении А. Малинина).
На сцене появляется IV группа чтецов (3), усаживается за отдельным столиком.
Ведущая:
Быть поэтом – это значит то же,
Если правды жизни не нарушить
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.
Чтец 1: Марина Цветаева. 1920 год.
* * *
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и н6а утренней сразу!Пляшущим шагом прошла по земле! – Неба дочь!
С полным передником роз! – Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
Бог не пошлёт по мою ястребиную душу!Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез…
- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
Чтец 2: Давид Самойлов «Смерть поэта», 1966 год.
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны,
Но меня одолела тоска.
<…>Ведь она за своё воплощенье
В снегиря царскосельского сада
Десять раз заплатила сполна.
Ведь за это пройти было надо
Все ступени рая и ада,
Чтоб себя превратить в певуна.Всё на свете рождается в муке –
И деревья, и птицы, и звуки.
И Кавказ. И Урал. И Сибирь.
И поэта смежаются веки.
И ещё не очнулся на ветке
Заревой царскосельский снегирь.
Чтец 3: Александр Галич. Памяти Бориса Леонидовича Пастернака. 4 декабря 1966 года. Переделкино.
…Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, сверстники,
Чтоб он умер в своей пастели!И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские «письменники»
На поминки его поспели!…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!И не то чтобы с чем-то за сорок,
Ровно семьдесят – возраст смертный,
И не просто какой-то пасынок,
Член Литфонда – усопший смертный!Ах, осыпались лапы ёлочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!«Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…»Нет, никакая не свеча –
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!А звал зевал, а звал скучал –
Мели, Емеля, -
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к «высшей мере»!И не к терновому венцу
Колесованьем.
А как поленом по лицу –
Голосованьем!И кто-то, спьяну, вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом!..Мы не забудем этот смех
И эту скуку, -
Мы – поимённо – вспомним тех,
Кто поднял руку!«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…»Вот и смолкла клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародёры
И несут почётный … ка – ра – ул!Звучит реквием Моцарта.
Ведущий:
Двадцатый век. А год – тридцать седьмой.
Мир болен смертной пушкинской зимой.
Гремит повсюду с юбилейной новью:
«Не смоете всей нашей чёрной кровью.»
И тут же в вязкой сталинской ночи
Поэтов убивают палачи.
И крови той – на десять Черных речек.
Ты это помнишь, винтик-человечек?
История – спираль. Но как жесток
Вот этот завершившийся виток.
На сцене появляется V группа гостей (3), усаживается за отдельный столик.
Чтец 1: Кирилл Ковальджи. Осип Эмильевич ( Памяти Мандельштама).
Прекрасный дар невзрачного еврея
отвергла,
погубила,
приняла
Россия, о содеянном жалея…
Но дух не просит места у стола.
Он возвратился, и, как сын России,
он здесь,
среди сегодняшних людей,
и удивляется:
где идолы литые?
Куда они девались с площадей?
Чтец 2: Анатолий Жигулин. Стихи.
Когда мне было
Очень-очень трудно,
Стихи читал я
В карцере холодном.
И гневные пылающие строки
Тюремный сотрясали потолок:«Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..»И в камеру врывался надзиратель
С испуганным дежурным офицером.
Они орали:
- Как ты смеешь, сволочь,
Читать
Антисоветские
Стихи!
Чтец 3: Борис Слуцкий. Прозаики.
Когда русская проза пошла в лагеря –
В землекопы,
А кто половчей – в лекаря,
В дровосеки, а кто потолковей – в актёры,
В парикмахеры
Или в шофёры, -
Вы немедля забыли своё ремесло:
Прозой разве утешишься в горе?
Словно утлые щепки,
Вас влекло и несло,
Вас качало поэзии море.По утрам, до поверки, смирны и тихи,
Вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как палки, тощи и сухи,
Вы на марше творили стихи.
Из любой чепухи
Вы лепили стихи.Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал
Рифму к рифме и строчку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
То стремился излиться в тоске.Ямб рождался из мерного боя лопат,
Словно уголь он в шахтах копался,
Точно так же на фронте из шага солдат
Он рождался и в строфы слагался.А хорей вам за пайку заказывал вор,
Чтобы песня была потягучей,
Чтобы длинной была, как ночной разговор,
Как Печёра и Лена – текучей.А поэты вам в этом помочь не могли,
Потому что поэты до шахт не дошли.
Звучит «Вальс 37-го года» в исполнении А. Розенбаума.
На сцене появляется VI группа гостей (2), усаживается за отдельным столиком.
Чтец 1: Давид Самойлов. Старик Державин.
Рукоположение в поэты
Мы не знали. И старик Державин
Нас не заметил, не благословил…
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Лодвой.
На земле холодной и болотной
С пулемётом я лежал своим.Это не для самооправданья:
Мы в тот день ходили на заданье
И потом в блиндаж залезли спать.
А старик Державин, думая о смерти,
Ночь не спал и бормотал: «Вот черти,
Некому и лиру передать!»А ему советовали: «Некому?»
Лучше б передали лиру некоему
Малому способному. А эти,
Может все убиты наповал!»
Но старик Державин воровато
Руки прятал в рукава халата,
Только лиру не передавал.Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал.
Что-то молча про себя загадывал.
(Всё занятье – по его годам!)
По ночам бродил в своей мурмолочке,
Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!
Пусть пылится лучше! Не отдам!»
Был старик Державин льстец и скаред,
И в чинах, но разумом велик.
Знал, что лиры запросто не дарят.
Вот какой Державин был старик!
Чтец 2: Юлия Друнина. Старый поэт.
Вернулся из Войны. Уже не молод –
Остался за спиною перевал.
Вернулся из Войны. Блокадный холод
Его больное сердце не сковал.
Не рвался на высокие трибуны
И не мечтал блестеть за рубежом.
Нет, не завидовал модерным, юным
Он, скромной гордостью вооружён.
Страдал. Писал, не требуя награды.
За строчкой строчку. Трудно. Не спеша.
В тени… В нём билось сердце Ленинграда,
В нём трепетала Питера душа.
Он помнил – Пушкин, Достоевский
Дышали белым маревом Невы.
…Седой поэт. Застенчивости пленник,
Идёт, не поднимая головы.
В президиум, в последний ряд садится,
Прищурив близорукие глаза.
И освещаются невольно лица,
И благодарно замирает зал,
Когда поэт выходит на трибуну,
Когда берёт, робея, микрофон,
И далеко запрятанные струны
Невольно в людях задевает он.
Мы снова верим, что в наш век жестокий,
Который всяким сантиментам чужд,
Ещё становятся бинтами строки,
Для раненых, для обожжённых душ.
Звучит песня на стихи Н. Рубцова «В горнице».
На сцену выходят 3 гостя.
Чтец 1: «…поэзия (Николая Рубцова) каким-то чудом естественно, постепенно
И властно выжила, укоренилась и проводит благодатную работу по просветлению душ человеческих… Почему? Да, видимо, потому, что как бы ни соблазнялась человеческая натура духовным потребительством – всё равно лучшая её часть… жаждет идеала, гармонии, света. А ведь именно (этим)… живёт поэзия Рубцова, и в этом его редчайшее значение для нашего времени, полного, по словам поэта, «тревог великих и разбоя». «Душа» – любимое его слово… Всё самое светлое , чистое, солнечное, вечное в человеке связывал Рубцов с этим словом, понимая его так же, как его издревле понимал русский народ… Вглядываясь в свою душу, он пытался понять душу человеческую … душу русскую, с её извечной добротой и милосердием…»
Чтец 2: Николай Рубцов. Душа хранит.
Вода недвижнее стекла.
И в глубине его светло.
И только щука, как стрела,
Пронзает видное стекло.О, вид смиренный и родной!
Берёзы, избы по буграм
И, отражённый глубиной,
Как сон столетий, божий храм.О, Русь – великий звездочёт!
Как звёзд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечёт,
Не тронуть этой красоты,Как будто древний этот вид
Раз навсегда запечатлён
В душе, которая хранит
Всю красоту былых времён…
Чтец 3: Станислав Куняев. Памяти поэта. 1972 год.
«…»
Он точно знал, что счастье – это дым
и что не породнишь его со Словом,
вот почему он умер молодым
и крепко спит
в своём краю суровом,
на Вологодском кладбище своём,
в кругу теней любимых и печальных.А мы ещё ликуем и живём
в предчувствии потерь,
уже не дальних.
А мы живём,
и каждого из нас
терзает всё, что и его терзало,
и потому,
пока не пробил час
покамест время нас не обтесало,
давай поймём,
что наша жизнь – завет,
что только смерть развяжет эти узы,
ну, словом, всё,
что понимал поэт
и кровный сын жестокой русской музы.
Ведущая: Варлам Шаламов (на авансцене).
* * *
Слабеют краски и тона,
Слабеет стих.
И жизнь, что прожита до дна,
Видна, как миг.
И некогда цветить узор,
Держать размер,
Ведь старой проповеди с гор
Велик пример.
Ведущий: Борис Чичибабин (на авансцене).
Не льну к трудам, не состою при школах.
Всё это ложь и суета сует.
Король был гол! А сколько истин голых!
Как жив ещё той сказочки сюжет!Мне ад везде. Мне рай у книжных полок.
И как я рад, что на исходе лет
не домосед, не физик, не геолог,
что я никто и даже не поэт…Мне рай с тобой. Хвала тому, кто ведал,
что делать, когда мне дела не дал…
У ног твоих до смерти не уныл,не часто я притрагиваюсь к лире,
но счастлив тем, что в рушащемся мире
тебя нашёл и душу сохранил.
Звучит «Сентиментальный вальс» Чайковского.
Ведущие гасят свечи.
На столиках – таблички с надписями (или только портреты)
- Золотой век
- Серебряный век
- Блок, Есенин, Маяковский
- «Возвращённые имена»
- «…дети страшных лет России»
- Поколение военного призыва
- «Тихая» поэзия
ЭПИЛОГ
Звучит метроном. За сценой звучат поочерёдно голоса ведущих.
«Трудна судьба поэтов всех времён,
Тяжеле всех судьба казнит Россию.»
- Иван Бунин / умер на чужбине.
- Николай Гумилёв / расстрелян.
- Александр Блок / умер от нервного истощения.
- Сергей Есенин / повесился.
- Владимир Маяковский / застрелился.
- Анна Ахматова / муж расстрелян, сын – узник ГУЛАГа, сама подверглась гонению после статьи Жданова в журналах «Звезда» и «Ленинград».
- Марина Цветаева / повесилась.
- Борис Пастернак / подвергался травле.
- Осип Мандельштам / умер в застенках ГУЛАГа.
- Анатолий Жигулин, Варлам Шаламов, Борис Слуцкий / были узниками ГУЛАГа.
- Булат Окуджава, Евгений Винокуров, Юлия Друнина, Борис Чичибабин, Борис Слуцкий, Николай Панченко, Давид Самойлов / прошли через Великую Отечественную войну.
- Александр Галич / умер на чужбине.