С 1833 г. рождается вымышленное имя Осипа Ивановича Сенковского (1800 - 1858) – прозаика, учёного-востоковеда, журналиста – Барон Брамбеус. Именно это имя оказало огромное влияние на публику. От приговоров Барона Брамбеуса зависели судьбы книг и слава писателей. На сцене Гоголь устами Хлестакова говорил зрителям о популярности Барона Брамбеуса (Хлестаков. …У меня лёгкость необыкновенная в мыслях. Всё это, что было под именем Барона Брамбеуса… всё это я написал”). В Москве напечатали повесть и водевиль под заглавием “Барон Брамбеус”. Редкое имя завоёвывало у нас так быстро и такую громкую известность, как имя Барона Брамбеуса. Он был самой интересной литературной новостью своего времени. Никто не видел его в лицо и не знал, что мнимый барон – учёный-ориенталист и профессор Сенковский. Имя его долго оставалось неизвестным читающей публике.
Произведения, подписанные ненастоящим именем автора, следует выделять в особый класс произведений, которые с полным правом можно назвать мистифицированными. “Мистификатор создаёт фиктивное сообщение от чужого имени, имени реального или вымышленного автора, привнося в текст “его”, то есть чужую для себя модальность” [1]. Таким образом, модус языка развёртывается из имени, и стиль “ложного” автора вводится именем. Литературная мистификация всегда интересна своей итоговой разгадкой.
Литературная маска Осипа Ивановича Сенковского, насколько нам известно, никогда не становилась предметом специального филологического исследования. Очень важно понять, каким образом рождается псевдоним и какова архитектоника “ложного имени” писателя, так как литературное произведение – целая система, состоящая из основного текста произведения и окружающих его компонентов. С.Д. Кржижановский находит, что “писательское имя, по мере забирания им известности, превращается из собственного в нарицательное, тем самым участвуя в нарицании, т. е. назывании книги; обжившись среди заглавий, имя как бы получает от них озаглавливающую силу и особый предикативный смысл” [2].
По мнению В. Каверина, по поводу происхождения псевдонима существовало несколько версий. Аделаида Александровна Сенковская, жена писателя, заявляет: “Таинственное имя Брамбеуса, впоследствии так прославившееся, происходит из такого тёмного источника, что, вероятно, никто никогда не подумал бы отыскивать его там, откуда оно взято.
У нас жил лакей, по имени Григорий, молодой человек, добрый малый, очень смышлёный, но всё-таки часто смешивший нас своими выходками и простотой. Однажды, например, он упорствовал в том, чтобы подавать гостям блюда в порядке совершенно противоположном тому, который был ему предписан: “Извините, – говорил он, – я не могу иначе. Я подаю по солнцу!”
Этот человек страстно любил книги и всякую свободную минуту посвящал чтению. Была одна книга, которую он предпочитал всем прочим… Герой этой книги был испанский король Брамбеус, а героиня – королева Брамбилла. Несколько раз Григорий настолько погружался в это чтение, что не слышал даже, когда Осип Иванович звал его. Мой муж полюбопытствовал узнать, что могло до такой степени увлекать его лакея; он взял эту книгу, всю ободранную от частого употребления, перелистывал её, и с тех пор Григорию не было другого имени, как Брамбеус, в особенности, когда он делал какую-нибудь неловкость, какой-нибудь промах: “Брамбеус, ах, ты Брамбеус этакой!” Это имя, так часто повторяемое моим мужем, первое представилось ему для псевдонима. Это имя было взято, потому что первое попалось в руки” [3].
Биограф и ученик Сенковского, П.Савельев, замечает: “Профессор (Сенковский) упражнял своих студентов и в переводе на арабский. На лекциях турецкого языка он заставлял переводить с русского на турецкий. Текстом для этих переводов служила иногда “Сказка о Францыле Венециане” с знаменитым её “королём Брамбеусом”, будущим псевдонимом учёного профессора, склад которой удобно перелагался на турецкий” [4].
В.П. Бурнашев же считает: “Присоединение к нему (псевдониму) титула тоже имеет свою анекдотивную причину, состоявшую в том, что тесть Сенковского, известный банкир барон Раль, носился со своей любимой идеей – передать зятю своё баронское достоинство. Сенковский всячески от этого дара отнекивался: ему вовсе не хотелось именоваться “барон Раль-Сенковский”, но чтобы как-нибудь потешить старика, помешавшегося на своём буффонском баронстве, Сенковский произвёл в бароны Брамбеуса, а этот псевдоним с этим титулом затмил его настоящую фамилию” [5].
“Имелось в России и звание барона. Однако это звание (за исключением баронов прибалтийских) не вызывало особого уважения. Русский барон – как правило, финансист, а финансовая служба не считалась истинно дворянской” [6]. Как очевидно, эти сведения не могут помочь в разрешении вопроса: отчего Осип Иванович Сенковский снискал большую популярность именно под псевдонимом Барона Брамбеуса? Появление Барона не могло быть случайным, оно детерминировано, ибо в нашем мире существует взаимосвязь и взаимообусловленность вещей, процессов и явлений.
По Платону, “наименование вещей” – одно из наших действий, оно должно сообразовываться с их специфической природой, а не с нашим субъективным мнением. Для речи тоже необходимо орудие, “это – имя, разделяющее сущность в целях обучения. “Присвоение имён” происходит не в силу субъективного произвола людей, а в силу объективной природы вещей, по законам диалектики. “Присвоителем” может быть “мастер имён”. Он создаёт имена “по образцу” неделимого вида имени, “преследуя одну и ту же идею” [7].
Анализируя мысли Платона, А.Ф. Лосев замечал: “Общая интерпретирующая семантика имени – это одно, а воплощённость этой семантики в конкретных словах, т. е. в лексико-грамматическом материале, – это совсем другое. Поэтому будет правильно, если этот специальный оттенок общей семантики мы также назовем специальным термином, который пока еще не был доступен Платону, но который им вполне отчетливо мыслился, – это сигнификативный акт наименования” [8].
“Не только сказочному герою, но и действительному человеку его имя не то предвещает, не то приносит его характер, его душевные и телесные черты в его судьбу…”[9]. “Человек, для которого нет имени, для которого имя простой звук, а не сами предметы в их смысловой явленности, этот человек глух и нем, и живёт он в глухонемой действительности”, – писал А.Ф. Лосев. “И каждый человек получает долю от своего имени”, – гласит арабская пословица.
Сначала Сенковский появился как эпизодический персонаж в одном из фельетонов цикла “Петербургские нравы” – “Личности”: “Мой приятель, Барон Брамбеус, шёл по Невскому проспекту и думал о рифме, которой давно уже искал…”. Здесь Барон Брамбеус выступает в качестве приятеля повествователя.
Затем в альманахе “Новоселье” появились повести “Большой выход у Сатаны” и “Незнакомка”, уже подписанные Бароном Брамбеусом и, наконец, вышла книга “Фантастические путешествия Барона Брамбеуса”, где Барон Брамбеус выступает мистифицированным рассказчиком: “Я посетил четыре части света, объехал вокруг всю землю…” Он находится внутри изображённой реальности и входит в кругозор персонажей. Образ рассказчика является одновременно и характером, и “языковым лицом” (М. Бахтин) и как бы снимает с автора ответственность за достоверность сказанного.
Хочется отметить, что существует два вида литературной маски – маска-псевдоним и маска-мистификация. Предназначение первой – карнавальность. Эта маска быстро снимается, и вымышленное имя легко заменяется настоящим. Предназначение второй – посмертность. Маска словно “срастается” с лицом, скрывает подлинную ипостась лица настоящего автора, “обнаружить которую нельзя, не преодолев границу жизни и смерти” [10].
Барон Брамбеус – это маска-мистификация. Настоящее (Сенковский) и вымышленное (Барон Брамбеус) имена сплетаются друг с другом как явная и тайная сущность одного человека. Следовательно, такая маска имеет амбивалентный характер. С одной стороны, в маске воспроизводятся черты автора (с известной долей), с другой – она должна быть понята как другое лицо, противоположное настоящему. Именно поэтому и современники, и исследователи то хвалили, то ругали Осипа Ивановича. Некоторые из них считали, что он ограничил свои возможности, не до конца раскрылся как писатель, так как творил в рамках своей литературной маски и дальше неё не пошёл. Но на самом деле Сенковский просто всегда мистифицировал и своих читателей, и своих критиков. Даже существующие сегодня биографии писателя не позволяют представить его в истинном свете – настолько они противоречивы. Ведь маска – это плод вмешательства человека в сферу естественного с целью изменить свой облик. Она всегда содержит черты намеренной деформации естественного человеческого облика.
В.А. Кошелев и А.Е. Новиков считают, что “шутливо-литературное “говорящее” имя и титул – намёк на внелитературную данность”, что барон – “личность, свободная от дел и условностей”, а Брамбеус – “нечто непонятное, “барабанно” звучащее, нечто лубочное и привлекательное… что-то вроде материализовавшегося каламбура” [11]. Однако можно привести факты, противоречащие этой гипотезе. У Осипа Ивановича было много псевдонимов: и “турецкий” критик Тютюнджу-оглу (“сын табачника”), и Публик-султан-багатур, и визирь Брамбеус-Ага-Багадур, и
А. Белкин и др. Все эти сигнификативно (понятийно) различные имена идентифицируют одно и то же лицо каждый раз по-новому. Все эти псевдонимы не случайны. Из ряда признаков Осип Иванович выбирает для номинации лишь те, которые позволяют правильно идентифицировать денотат (обозначаемый предмет). Совершенно очевидно, что маска Сенковскому нужна была для того, чтобы создать фиксированный образ своего “я” в коммуникации с самим собой и с другими. Маска при этом выступает как некоторый статический образ, скрывающий постоянно совершающиеся изменения самого “я” автора. Таким образом, маска, как и ритуал, выносит человека за пределы времени (мы сегодня имеем не Сенковского, а Барона Брамбеуса). Вместе с тем маска, как и ритуал, может явиться для автора той основой, которая даёт ему возможность представлять себя одним и тем же “я”, функционирующим во временной последовательности.
Литературный текст создаётся из имени, известны случаи, когда текст воздействует на создателя, его сущность, как общее начало, связывающее разные области деятельности духа, через посредство которого осуществляется их взаимосвязь. Л.Н. Толстой вспоминал: “Вообще герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы: они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что мне хочется…” [12].
Придуманное имя есть преображённое имя мистификатора, и создано оно с целью познакомить читателя с кодом для дешифровки его произведений. Автор ожидает читателя внутри книги, напрочь лишённый мистификаторского флёра, таинственности и загадочности. Вымышленное имя Сенковского тоже связано с определённым стилем, с установившимся миропониманием, с фантастической биографией. Барон Брамбеус родился романтиком, и душа его “требовала сильных ощущений”.
Он не хочет жить в обществе, отсыревшем “от ненастного лета и осенних туманов”, подёрнутом “мглою дремоты”, не хочет душиться в “атмосфере нравственной и физической скуки”, поэтому и отправляется в путешествие по разным странам, проваливается в Этну, летает верхом на камне, ходит ногами по потолку, плавает на бричке по морю грязи.
Так же как путешествия, фантастична и его биография. Она написана карандашом, для того чтобы “потомство, истёрши локтем многие места, не могло разобрать всего, что было написано, и имело лестное понятие” о нём.
Сенковский мистифицирует своего читателя, так как в предисловии к “Фантастическим путешествиям” пишет, что биография Барона Брамбеуса разделена на восемь глав. В ходе исследования мы выяснили, что эти восемь глав – восемь повестей. Три из них – в “Фантастических путешествиях” (“Поэтическое путешествие по белу свету”, “Учёное путешествие на Медвежий остров”, “Сентиментальное путешествие на гору Этну”), три – в цикле “Петербургские нравы” (“Арифметика”, “Заколдованный клад”, “Аукцион”) и две – в отдельных изданиях (“Теория образованной беседы”, “Записки домового”). Все они подписаны Бароном Брамбеусом. Он шутит, веселится, высмеивая пороки общества и литературы, но за маской шута просматривается невероятная грусть и боль Осипа Ивановича. “Здесь для меня нет места. Мои недоброжелатели говорят, что я дурак и несносен; мои недоброжелатели не только говорят, но и пишут и печатают: Умри, Брамбеус! Никто не хочет жить со мною на этом свете” (“Аукцион”). В “Записках домового” он действительно умирает и превращается в домового. Оказывается, что Барон Брамбеус это не только маска, это временная оболочка Чурки, который до постройки этого дома жил в Стокгольме.
В мистификации Сенковского фантом Барон Брамбеус не только зажил своей жизнью, но и оказал влияние на автора. Осип Иванович в минуту искренности сам сознался, что “дурно распорядился своей жизнью и способностями”. “Пишите весело, – говорил он, – давайте только то, что общественный желудок переваривает”.
Литературная маска представляет собой способ построения образа автора, который целенаправленно воздействует на читателя. Маска является инструментом противопоставления носителя маски социально-культурной и языковой среде. Она одновременно указывает на его роль по отношению к этой среде и к той “среде”, которую сигнализирует.
Масочная культура пришла к нам из Древнего Египта. Она выражала двойственность и одновременно скрытость. Маска сама по себе отражает идею двойки. Двойка – и ты сам, и то, что внутри тебя. И все силы уходят на взаимодействие или преодоление. Проблема выбора может стать проблемой во всём остальном, и тогда новое качество не возникает, развития тоже не происходит. Самый главный секрет двойки – в её единстве. Она делит единое надвое. И в то же время это закрытая энергетическая система. Она производит на окружающих “двойственное впечатление”.
Важную роль в процессе формирования человеческого мышления играет язык. Оперируя словом или именем, древние стремились к воздействию на определённый предмет или человека с целью подчинения его воли. В связи с этим становится понятна повсеместная взаимозаменяемость собственно имени и ассоциируемого символа. Если человек не понимает смысла слов, то он находится в полной зависимости от них.
Произведение словесного искусства “истолковывается в его художественной специфике – именно как искусство слова; структура литературного произведения рассматривается как структура сознания, элементы которой заключают в себе различные формы отношения к действительности и её оценки, а их взаимодействие даёт некую концепцию, художественное единство понимания мира” [13]. Именно лексико-семасиологические универсалии дают возможность понять внутренние механизмы, действующие при создании так называемой картины мира в том или ином социуме. Интерес к сакральным, или “скрытым”, особенностям духовного развития человека инициирует обнаружение “скрытых сторон” человеческого сознания в “скрытых сторонах” развития языка и отдельных слов. В этом направлении известны труды доктора филологических наук, профессора М.М. Маковского и кандидата филологических наук Н.Н. Вашкевича.
Несмотря на то что Сенковский писал с большим знанием дела, ясно, понятно, талантливо, “нельзя не сказать, однако, что сделал он гораздо меньше, чем мог сделать. По своим познаниям он стоял выше не только Н.А. Полевого, но даже Белинского, а между тем по результатам деятельности его даже нельзя сравнивать с этими писателями”. “В своих статьях он, не стесняясь средствами, прилагал все усилия к тому, чтобы не быть скучным”. “Шутки у него выходили плоскими, грубыми, нередко просто даже неприличными”. “По словам Панаева, число недовольных Сенковским, оскорблявшихся его “мистификациями и шуточками”, росло с каждым днём”. “Переделать себя, однако, он не мог, потому что у него не было ничего, во что бы он искренно верил. Этим объясняется как то, что Сенковский, стоя во главе самого распространённого журнала, не имел большого влияния на современников, так и то, что сочинения его теперь почти никем не читаются” [14]. Вероятно, поэтому Сенковского так долго не переиздавали. Он не мог быть хорошим переводчиком. Истина лежит на поверхности: нельзя за два года в совершенстве овладеть арабским языком. Однако имя писателя всё же не было забыто. Начиная с 1989 года, 130 лет спустя, в печати стали появляться его произведения.
В том, что остроумие и способность понимать шутку – хорошие и полезные свойства, кажется, никто никогда не сомневался. Но, согласно обыденной точке зрения, они от Бога: либо есть, либо нет – значит, развить их невозможно. Хорошая шутка (не пошлая, по-настоящему смешная) – дело серьезное. Тот, кто любит юмор, критичен, умеет замечать противоречия, мыслит свободно, – его ум “не намагничен”. Не случайно же почти все великие ученые, деятели искусства ценили шутку и умели шутить сами. Да и само слово остроумие в русском языке противопоставлено вовсе не серьёзности, а тупоумию и обозначает ценное интеллектуальное качество (острый ум). Любовь к юмору развивает чувство слова: внимание к смысловым оттенкам слов; приучает к точности и краткости речи, воспитывает эстетическое чувство. Действительно, юмор – дело серьезное.
Пользуясь средствами фантастики и иронии, писатель создал особый вид глумливо-скептической, сугубо-развлекательной натуралистической прозы в разнообразных жанровых выражениях. “Сенковский пытался осмеивать нравы светского общества, морализовать и поучать. Но чаще его смех – самоцель, беспринципная болтовня, а поучения и сатира – сугубо частного и абстрактного свойства, не затрагивающие коренных пороков правящего дворянства” [15].
“Герцен, преувеличивая прогрессивные возможности Сенковского, в то же время принужден был признать, что “Сенковский с презрением отзывался о либерализме”. Не питая ни к чему уважения, презирая людей, Сенковский избрал формой отношения к действительности беспринципное глумление. Определяющий тон “Литературной летописи”, которую он вёл в журнале, – развязная дилетантская болтовня, каламбуры и шутки. Но при этом бесспорно, что его симпатии склонялись к охранительной литературе, а не к возникавшей тогда “натуральной школе”.
Герцен очевидно прав, говоря, что, “поднимая на смех всё самое святое для человека, Сенковский невольно разрушал в умах идею монархии”. Но он не прав, представляя его материалистом, “сидящим за тюремной решёткой” [16].
Трудно винить Сенковского за такую идею, так как он оказался заложником своего имени.
И.Л. Попова считает, что мистификация нуждается в анаграмме имени, которая тем самым указывает на серьёзные, структурные преобразования в тексте, и “вводит в текст инверсию на уровне мотива и сюжета”. В 1835 г. Фермин Кабальеро обнаружил, что имя “араба” является почти полной анаграммой имени автора “Дон Кихота”, если, следуя законам арабской графики, записать их, опуская гласные: Cdmt Bnngl (Cide Hamete Benengeli) – MgldCrb/v/nts (Miguel de Cervantes). Н.Н. Вашкевич, исследовав причинные связи между языковыми знаками и вещным миром, выяснил, что непонятные слова на русском языке надо читать как бы по-арабски, пропуская гласные, и наоборот.
Попробуем определить скрытое значение фамилии и псевдонима Сенковского, именно оно мотивировало поступки автора номинации (наименования). В своей фамилии он читал СН, что в переводе с арабского означает “зуб”. И это подвигало его на критику. Но если учитывать следующий согласный, то получится СНК – “беззубый”. Получилось, что скалозуб был беззубым. Именно поэтому его критика была просто ёрничеством, балагурством. Не случайно А.В. Старчевский, журналист и лингвист, друг и преемник Сенковского, отзывался о нём как о человеке умном, тактичном, принципиальном. “… Сенковский был особенно счастлив на недоброжелателей; на это было много причин. Как человек вообще, он был остроумнее, ловчее, находчивее и изобретательнее других – и этого уже было довольно, чтобы постоянно наживать себе завистников и врагов”.
Это с одной стороны, но, с другой – отсутствие зубов есть “мудрость” (с арабского – “нет зубов”). Консул по-арабски значит “беззубый”, отчего мы ищем для консультации мудрого человека. Подтверждением этому является то, что, во-первых, Осип Иванович в 1820 году причислен был к константинопольской миссии в качестве консула. Во-вторых, только “беззубый” Сенковский мог вести себя сдержанно, уклончиво, редко появлялся в обществе, никогда не позволял себе вступать в перебранку, вёл затворнический образ жизни, иногда даже плакал как ребёнок, по воспоминаниям Старчевского А.В., в тот момент, когда на него нападала литературная братья. Он имел добрый и приветливый характер.
Если отвлечься от способа выражения мудрости, то мудрость соответствует льву (ср. ар. усуд – “львы” и йсуд – “править”, хакам – “править”, “быть мудрым”, “судить”). Африка, царство львов, носит, по Н.Н. Вашкевичу, этнический номер 5. Отражая этот номер, он стал сотрудничать с издательством Ф.В. Булгарина и изобрёл пятиструнную скрипку. Постоянно нападал на Кукольника и Гегеля по двум скрытым причинам. Первая – соперничество по части понятия “скалить зубы”. Его уважали люди, которые мыслили собственным, а не чужим умом. Вторая – по созвучию ККЛ – ШКЛ. Шакалы, единственные враги льва, – люди, чуть-чуть выходящие из ряда бездарности, обладающие серостью и глупостью. Они всегда стараются подставить, где только можно, ножку. О себе Сенковский писал: “Я никогда не шёл против правительства, не льстил ему, но всегда спокойно, не выходя из должных пределов приличия, говорил правду и хвалил то, что стоило похвалы…” Двойка Осипа Ивановича Сенковского, скрытая в маске, дала полностью реализоваться ему как писателю. Были явления, которые, при всей его снисходительности и сдержанности, вызвали отвращение, как у настоящего царя зверей, – бездарность, чиновничество и его невежество, особенно взяточничество. В повести “Личности” Осип Иванович взятку называет одной из человеческих слабостей.
Такую программу Осип Иванович и заложил в свой псевдоним – в Барона Брамбеуса. Если читать его по-арабски, то есть в обратную сторону, получится такой смысл – “трудно арабисту”. А за “бароном” скрывается “баран”, что по-арабски значит “невинный”, это и подтверждает его честная, порядочная жизнь. Следовательно, по Н.Н. Вашкевичу, следует различать не только коммуникативное или этимологическое значение слова, но и директивное, скрытое. “Если этимологическое значение мотивирует слово, то директивное значение мотивирует поступки” [17]. Слова с директивными значениями действуют в подсознании человека как команды. И при этом человек, совершающий эти поступки или размышляющий над своими проблемами, не понимает смысла тех действий, которые он выполняет, поскольку ему неизвестны мотивы. Мотив – единица художественной семантики, “клеточка” художественного смысла. Если не будет мотивировки, не будет и дискурса (коммуникативного события). А мотив узнаётся при помощи русского и арабского языков – системных языков мозга.
Кроме того, мистификация травестирует институт авторства, совершает литературный обряд замены “царя” “шутом”, его пародийным двойником. Шут, или сатирик, или дурачок, всегда являлся прекрасным противоядием помпезности и деспотии. Как-то И.А. Крылов, услышав спор об уме Сенковского, заметил: “Вот вы говорите, умный, умный! Да ум-то у него дурацкий”. Шут в зависимости от духа, лежащего в основе его поступков, может считаться героем, хотя он и не способен в полной мере исполнить роль доблестного этого персонажа. Только Барон Брамбеус смог выступить в роли этого персонажа, но только не Осип Иванович. По воспоминаниям современников, он мало с кем дружил из литераторов, жил особняком, не старался заводить знакомства, а уж если таковые случались, то были по времени непродолжительными. Осип Иванович сторонился публичных собраний и больших обществ. Он словно боялся славы и бегал от неё.
Если Барон Брамбеус паясничал, кривлялся на потеху, балагурил в угоду другим, то Сенковский переживал, мучился, страдал и даже иногда плакал. Маска Сенковского – это не просто плут, затейник, весельчак. Писатель выходит на новый уровень художественно-эстетического осмысления действительности. Он приглашает умных своих читателей (а у него расчёт только на таких читателей!) задуматься о нравственно-человеческих и национальных ценностях. Вот воспоминания известной писательницы Е.А. Ган: “Помните, вы однажды рассказывали мне план повествования о том, как барон Брамбеус женился в Англии и какие воспоследователи препятствия к окончательному соединению супругов. Но что в происшествиях! Ваш рассказ обогатит самый простой предмет; ради Бога, сделайте это, забудьте на денёк ваши тяжёлые труды, чёрную зависть, займитесь подарком для друзей ваших, который в то же время будет лучшим ответом на все плоские обвинения в прозе и в стихах” [18]. Знакомым Осип Иванович признавался, что не любит, когда о нём говорят люди: “они не умеют сказать ничего умного”. Часто впадал в грусть и отчаяние оттого, что так бездумно проводит свою жизнь, которая могла бы быть счастливой “вне этой ненависти, всей этой зависти, всех этих дурных страстей”, которые мечутся на его дороге и не дают возможности принадлежать самому себе. Он считал, что должен проявить мужество, настойчивость и хладнокровие и выйти победителем из этой борьбы с противниками от литературы.
Ведь каждый, кто выделяется из толпы, вынужден становиться объектом насмешек или протеста, иначе он сам превратится в дракона. Когда же насмешкам подвергаются воистину великие личности, парадокс состоит в том, что те, кто отождествляется с колкостями в их адрес, обычно склонны испытывать ложное чувство облегчения. Это чувство некоторое время сохраняется и у тех, кто, будучи на самом деле ниже объектов своих насмешек, начинает чувствовать свой перевес над ними. Следовательно, и шут, как символ невинности, может обладать огромной силой. Существуют ситуации, в которых одно только понимание, какие следует задать вопросы, и способность их на самом деле задать, уже могут считаться героическим поступком, не говоря уже о способности человека совершить настоящий, честный поступок.
Маска – притворная видимость чего-либо, скрывающая сущность, содержание. Её можно наименовать архетипом, мощным психическим первообразом. Например, члены ирокезской касты Фальшивых Лиц, посещая больных друзей, надевали маски, изображавшие весёлых духов. Как считалось, эти маски должны были помочь излечить страдавших недугами. Барон Брамбеус своим балагурством, озорством пытался вылечить общество от пороков.
Таким образом, насмешливость Сенковского имеет амбивалентный характер. С одной стороны, она была укором человеческому обществу в безнравственности, порочности, растленности, с другой – служила автору защитой от грубого, безжалостного мира, в котором ему довелось жить.
Примечания
[1] Попова И.Л. Литературная мистификация и поэтика имени // Филологические науки. 1992. № 1. С. 22.
[2] Кржижановский С.Д. “Страны, которых нет”: Статьи о литературе и театре. Записные тетради. М., 1994. С. 14.
[3] Сенковский О.И. Биографические записки его жены. СПб., 1858. С. 61-62.
[4] Савельев П. О жизни и трудах О. И. Сенковского. – О. И. Сенковский. Собр. соч., т. I. С. XLIX.
[5] Бурнашев В.П. Клуб русских анекдотистов и каламбуристов. Коренная причина знаменитого некогда псевдонима Барон Брамбеус // “Биржевые ведомости”, 1873, сентябрь.
[6] Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб, 1999. С. 380.
[7] Платон. Кратил. М., 1994. С. 45.
[8] Лосев А.Ф. Краткий анализ диалога Платона Кратил // Платон. Кратил. М., 1994. С. 87.
[9] Флоренский П. Имена. – М., 1993. С. 25.
[10] Попова И.Л. Литературная мистификация в историко-функциональном аспекте. Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 1992. С. 11.
[11] Кошелев В.А., А.Е. Новиков. Закусившая удила насмешка… // Сочинения Барона Брамбеуса. М., 1989. С. 8.
[12] Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1955. Т.1. С. 231-232.
[13]. Рымарь Н.Т., Скобелев В.П. Теория автора и проблема художественной деятельности. Воронеж, 1994. С. 103-104.
[14] Боцяновский В. Сенковский // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб, 1900. С. 33-34.
[15] Ревякин А.И. История русской литературы XIX века: Первая половина. М., 1985. С. 300.
[16] Ревякин А.И. История русской литературы XIX века: Первая половина. М., 1985. С. 320.
[17] Вашкевич Н.Н. Симия: раскрытие смысла слов, поступков, явлений. – М., 2002. С. 66-69.
[18] Ганн Е. Роман одной забытой романитски // Исторический вестник. 1886. № 9. С. 516.