Ход мероприятия
Гости рассаживаются за столами, на каждом – свеча. На сцене стоит невысокий столик, на котором стоит портрет Ахматовой, освещенный пламенем свечи, лежит красная роза, томик стихов ее. За одним из столиков начинается беседа:
– Вы слышали? Ахматова и Зощенко исключены из Союза писателей?
– Правильно, они давно исписались.
– Эти декадентские стишки Ахматовой никому не нужны.
– Да, вы правы, коллега, соцреализмом там и не пахнет.
– А в войну из блокадного Ленинграда сбежала. И ни одного стихотворения о наших воинах не написала.
– Вся страна на грани великих событий. Восстановление хозяйства, в колхозах работы невпроворот, а она про любовь...
– Правильно, правильно. Ахматова, что-то фамилия знакомая...
– Какая-то странная фамилия.
– Почему же странная? Впрочем, это псевдоним Анны Горенко. Ахматова — фамилия прабабки Анны Андреевны, татарки.
Голос за сценой:
Я родилась 11 июня 1889 года под Одессой. Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребёнком я была перевезена на Север — в Царское Село. Там прожила до 16 лет. Каждое лето проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самые сильные впечатления этих лет — древний Херсонес, около которого мы жили. Читать училась по азбуке Льва Толстого. Первое стихотворение написала, когда мне было 11 лет.
Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.
В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую я окончила в 1907 году.
Я поступила на Юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.
Разговор за одним из столиков:
– Позвольте, говорят, Ахматова не приняла революцию.
– Конечно, декадентские настроения сказались...
Голос за сценой (на фоне музыки Шуберта «AveMaria»).
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключённый, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслёзней,
Надменнее и проще нас.
Разговор за столиками продолжается:
– К вашему сведению, у нас возникла поэтическая Академия символизма. Её возглавил Иванов. Блок, Мандельштам, Гумилёв, Ахматова вначале были с ним, а затем создали свой "Цех поэтов", своё поэтическое течение — акмеизм.
Анна Ахматова вчера выступала в Академии. Успех полный.
– Да что она вообще собой представляет?!! Видел как-то: вся в чёрном, туфли столетней давности, но держится, я вам скажу...
– Простите, а что она читала?
– "Русалку". Ну, помните, "У пруда русалку кликаю...".
На сцене появляется ученица, представляющая Ахматову, в черном платье.
Звучит музыка Бетховена «К Элизе».
Я пришла сюда, бездельница,
Всё равно мне, где скучать!
На пригорке дремлет мельница.
Годы можно здесь молчать.
Над засохшей повиликою
Мягко плавает пчела;
У пруда русалку кликаю,
А русачка умерла.
Затянулся ржавой тиною
Пруд широкий, обмелел,
Над трепещущей осиною
Лёгкий месяц заблестел.
Замечаю всё как новое.
Влажно пахнут тополя.
Я молчу. Молчу, готовая
Снова стать тобой, земля.
Разговор возобновляется.
– Я давно наблюдаю за ней: очень стройная, очень юная, патрицианский профиль...
– Да что вы всё: Ахматова, Ахматова. Кто ока вообще?
Под музыку Бетховена (соната "Патетическая") звучит голос за сценой:
Я — голос ваш, жар вашего дыханья,
Я — отраженье вашего лица
Напрасных крыл напрасны трепетанья,—
Ведь всё равно я с вами до конца.
Вот отчего вы любите так жадно
Меня в грехе и в немощимоей,
Вот отчего вы дали неоглядно
Мне лучшего из ваших сыновей.
Вот отчего вы даже не спросили
Меня ни слова никогда о нём
И чадными хвалами задымили
Мой навсегда опустошённый дом.
И говорят — нельзя теснее слиться,
Нельзя непоправимее любить...
Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь — забытой быть.
Появляется человек в военной форме.
– Забытой? Никогда... Разрешите представиться: Евгений Добин, в прошлом военный журналист, сейчас — литературовед.
В начале 1943 года по пути к фронту я и один писатель-моряк застряли на три дня в Ташкенте. Спеша на вокзал, мы проходили тенистой малолюдной улочкой. Из-за угла появились две женщины. Мы столкнулись. В одной я узнал (по портретам) А. Ахматову. Вытянуться в струнку, отдать честь по всем правилам было делом одной секунды. В тот момент я действовал безотчётно.
Два года спустя в библиотеке ленинградского Дома писателя Ахматова зорко вгляделась в меня и припомнила эту встречу: "Я шла с Фаиной Раневской, мы поравнялись с двумя флотскими офицерами, один из них громко сказал: "Это Ахматова". Раневская, кажется, была чуточку уязвлена: "В первый раз узнают не меня, а тебя".
Голоса из зала.
– Большая радость: узнали! Уехала из блокадного Ленинграда, и ни одного патриотического стихотворения.
– Неправда.
Друг за другом из-за столиков встают чтецы — звучат стихотворения из цикла "Ветер войны" (под "Лунную" сонату Бетховена). "Щели в саду вырыты...", "Победителям", '"Птицы смерти в зените стоят...", "Клятва", "Мужество" и т. д.
Голос за сценой.
Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолёте в Москву.
До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях; читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А ещё я узнала, что такоечеловеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела. В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостныхнадежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.
Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе.
Звучит песня А. Розенбаума "На дороге жизни".
Разговор за одним из столиков.
– Простите. Все спорят-спорят о чём-то, а я так и не пойму, какой же была Ахматова?
– А что вас интересует: внешность или стихи?
– Всё. Впрочем, Ахматова, говорят, была очень эффектной женщиной.
– Она была поэтом.
Одна из учениц встаёт из-за столика, читая стихи М. Цветаевой,медленно подходит к портрету Анны Ахматовой, кладёт к нему красную розу.
О муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты чёрную насылаешь метель на Русь.
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.
И мы шарахаемся, и глухое: ох! —
Стотысячное — тебе присягает.—Анна
Ахматова! — Это имя — огромный вздох,
И вглубь он падает, которая безымянна.
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
В певучем граде моём купола горят,
И спаса светлого славит слепец бродячий...
И я дарю тебе свой колокольный град.
Ахматова! — и сердце своё в придачу.
Разговор за тем же столиком продолжатся.
– Итак, вы хотите знать, какой была Ахматова?
Чтецы (не вставая из-за столиков, как бы беседуя между собою, делясь воспоминаниями).
«Характерный рот с резко выраженной верхней губой. Тонкая и гибкая, как ивовый прутик, с очень белой кожей. В царскосельской купальне она прекрасно плавала и ныряла. Она казалась русалкой, случайно заплывшей в тёмные и недвижные воды царскосельских прудов».
В. Срезневская
Но рассеянно внимая всем словам,
Кругом звучащим,
Вы задумываетесь грустно.
А. Блок
В пол-оборота, о печаль!
На равнодушных поглядела.
О. Мандельштам
«У Ахматовой наметилась одна главная черта ее личности: величавость. Неспесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость».
К. Чуковский
В начале века профиль странный,
Истончён он и горделив,
Возник у лиры.
С. Городецкий
Прожектор высвечивает человека, сидящего за одним из столиков и печатающего на машинке.
Я, писатель Виленкин, был, нескажудругом, но хорошим знакомым Анны Андреевны. Общение с ней всегда было нелёгким. Трудность эта даже переходила в какую-то тяжесть. В её беседах полностью отсутствовала болтовня и чувствовалась какая-то невольная ответственность за свои слова. В свои миры впускала с большой осторожностью, только на мгновение. А знаете, какой у неё был постоянный тост? Выпьем за то, что мы опять сидим вместе, что мы опять встретились.
Голос за сценой.
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоём,
И за тебя я пью,—
За ложь меня предавших губ,
За мёртвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб.
За то, что бог не спас.
Писатель продолжает свои воспоминания.
А знакомство с Ахматовой у меня состоялось на одном званом обеде. Анна Андреевна вошла в столовую, и мы встали ей навстречу. Первое, что запомнилось, то ощущение лёгкости маленькой, узкой руки, протянутой явно не для пожатия, но при этом удивительно просто, совсем не по-дамски; сначала мне померещилось, что она в чём-то нарядном, но то, что я было принял за оригинальный выходной костюм, оказалось чёрным шёлковым халатом с какими-то вышитыми драконниками и очень стареньким. В этом своём странноватом халате Анна Андреевна, по-видимому, чувствовала себя среди нас, парадно выходных, как в самом элегантном туалете. Всегда, когда Ахматова приходила в гости, она спрашивала: "А музыка будет?". Ей было всё равно, что ставили. Но всё же больше всего любила Стравинского, Прокофьева, Моцарта, Бетховена. Часто под музыку сочиняла стихи.
Голос за сценой.
В ней что-то чудотворное горит,
И на глазах её края гранятся.
Она одна со мною говорит,
Когда другие подойти боятся.
Когда последний друг отвёл глаза,
Она была со мной в моей могиле
И пела, словно первая гроза
Иль будто все цветы заговорили.
Разговор за столиком.
– Ахматова была всегда горделиво прекрасна.
– Да, говорят, что даже мёртвая, она вызывала чувство преклонения.
Когда у Николы Морского
Лежала в цветах нищета,
Смиренное чуждое слово
Светилось темно и сурово
На воске державного рта.
А. Тарковский
Звучит песня Вероники Долиной "Формула".
Разговор за одним из столиков.
– Наверное, главной чертой Ахматовой была любовь к жизни, к людям, к близким.
– Да, она умела не только сама глубоко любить, но и выразить это, чувство в стихах.
Звучат стихотворения: "Сжала руки под тёмной вуалью...", "Я и плакала, и каялась...", "Ты поверь, не змеиное, острое жало...", "Настоящую нежность не спутаешь...", "Проводила друга до передней...". (Можно использовать музыкальную иллюстрацию Свиридова к повести Пушкина "Метель").
Чтец.
Ахматова написала самую короткую в мире балладу "Сероглазый король". Сама она эту балладу не любила. Почему? Неизвестно. Первым эти стихи доложил на музыку А. Вертинский. Он выступал на фоне чёрного бархатного занавеса, на котором были изображены две скрещенные руки.
Звучит запись "Сероглазого короля" в исполнении А. Вертинского.
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал.
“Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой”.
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушёл.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки её погляжу.
А за окном шелестят тополя:
“Нет па земле твоего короля... “
Разговор за столиком продолжается.
– Судьба была безжалостна к этой женщине. Сначала она потеряла мужа, поэта Гумилёва.
– Кажется, что все стихотворения А. Ахматова пишет о себе и о Гумилёве.
– Это был удивительный человек. Он мечтал исследовать Африку и объединить все африканские племена, создать для них общий язык. Трипутешествия в Африку Гумилёв предпринял на собственные средства.
Поэт был обвинен в причастности к контрреволюционному заговору и расстрелян. Остались его стихи. Многие из них посвящены Ахматовой.
На сцене появляется ученик в военной форме, представляющийГумилева. На фоне музыки «История Любви» он читает стих:
Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя;
Снилось мне — ты любишь другого
И что он обидел тебя
Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.
Ах, наверно таким бездомным
Не блуждал ни один человек.
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.
Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я всё-таки умираю
Перед твоим закрытым окном.
Музыка продолжается, рядом появляется Ахматова, они долго смотрят друг на друга, затем расходятся в разные стороны.
Разговор за столиком.
– У Анны Андреевны остался сын Лев.
– Да, его могла постичь участь отца, но он, пройдя ад сталинских лагерей, всё-таки выжил.
Голос за сценой.
Легкие летят недели.
Что случилось, не пойму,
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
Продолжается разговор за столиком.
– Как-то Ахматова стояла в длинной очереди к тюремному окошку, чтобы передать сыну тёплые вещи и продукты. Какая-то женщина с синими губами спросила её: "Говорят, Вы стихи пишете? А вот об этом Вы могли бы написать?"
– Да, я знаю, Ахматова ответила, что могла бы.
Голос за сценой.
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу.
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек
И долго ль казни ждать.
Из-за столика, который стоит рядом с портретом А. Ахматовой, поднимается девушка.
"Реквием". Долгие годы Анна Ахматова хранила эту поэму в памяти. Чтобы в стихах, полных страдания, прозвучал измученный, но требовательный материнский голос, необходимо было всё мужество поэтессы.
Трагическая исповедь, лирическое заклинание, горестный вопль обретают эпический характер. "Посвящение", написанное в марте 1940 года, рассказывает о судьбе матери, у которой отняли сына: "Звёзды смерти стояли над нами, и безвинная корчилась Русь под кровавыми сапогами и под шинами чёрных марусь".
Горе матери беспредельно. И гнев матери беспределен. Но трагедия развёртывается в Истории, и оттого остаётся Надежда, ибо преступления влекут за собою неминуемое Возмездие.
Голос за сценой.
Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдалённый лёгкий звук —
Слова последних утешений.
На сцене появляется Ахматова.
Один из учеников обращается к ней:
– О, госпожа Ахматова. Думаете ли вы, что после революции люди стали счастливее?
– Я не очень компетентна в том, что касается счастья, об этом надо ещё кого-нибудь спросить. Но одно знаю. У нас люди научились теперь гораздо больше помогать друг другу, чем прежде.
Из-за столиков шумно поднимаются окололитературные сплетники.
– Да что вы кричите Ахматова, Ахматова.
– Ерунда, ничего особенного.
– Стих неплохой, но мысли, мысли маловато.
– Это всё для слезливых.
– Да кем она вообще была-то, Ахматова?
Голос из зала.
– Она была поэтом.
Все поднимаются со своих мест и подходят к сцене, на которой стоит ученица, представляющая Ахматову. Один из учеников дарит ей розу.
Под музыку «AveMaria» звучат стихи:
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество.
Но только с условьем — не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня.
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание чёрных марусь.
Забыть, как постылая хлопала дверь.
И выла старуха, как раненый зверь,
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слёзы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.