ВЕДУЩИЙ: начинаем урок-репортаж “С тропы своей ни в чём не соступая, не отступая – быть самим собой”, посвященный 100-летию со дня рождения русского поэта А.Т.Твардовского.
ПЕРВЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ:
Я, Виктор Смирнов, ответственный секретарь Смоленской областной писательской организации, веду репортаж с хутора Загорье, родины поэта.
Пастушок Саша Твардовский. Так и представляю его: худенького, белоголового, ясноглазого, идущего с пастушеским кнутом по летней траве.
(На экране – портрет Саши Твардовского).
Его мать, Мария Митрофановна, была из обедневших дворян. Нежная, ласковая. Особая, пророческая любовь по “второму у батьки сыну” поёт в её чутком сердце.
- Сашенька, миленький, вставай. Коров гнать пора, - будит она на ранней заре своего любимца.
Отец. Трифон Гордеевич. Хваткий. Жилистый. Неистово работающий до седьмого пота, до кровавых мозолей. Сыновья – их у него пятеро- проходят отцовскую школу. Она – у кузнечного горна. Каждый обязан там потрудиться. Дабы знать и ведать, почем он, фунт крестьянского лиха.
(На экране – портрет семьи Твардовских).
Сашу спасал от тяжелого для неокрепшего подростка молота старший из братьев – Константин. Он, когда подходила Сашина очередь, говорил отцу:
- Я , батя, тебе в кузне помогу. Сашка пусть скот пасёт. У него там ловчее получается…
Ваня. Иван Трифонович. Именно он первым из многочисленной родни Твардовских задумался о том, чтобы оставить зримую память о хуторе. Он сотворил точный макет своей родовой усадьбы и бережно доставил его в областной музей Смоленска.
И когда поумирали те высокопоставленные кремлёвские чиновники, которые затравили, загнали в могилу нашего непокорного, не умеющего лгать и пресмыкаться, знающего себе цену земляка, - грянул час воскреснуть и сметенному в черные тридцатые годы с лица смоленской земли хутору. И кликнули из глухой сибирской дали Ивана Трифоновича. И он явился. И под его неусыпным хозяйским глазом в Велижском леспромхозе ловкие смоленские плотники срубили звонкий сосновый хутор.
И воскресло Загорье. И потекли сюда людские ручейки. И знаменитый сибиряк Виктор Петрович Астафьев приехал, обнялся с Иваном Трифоновичем. И весь как-то оробел, торжественно изменился лицом, войдя в смоленскую хатку…
Этот репортаж я веду в день 80- летия поэта. Сегодня в хуторе Загорье соберется множество людей. Печально и светло зазвучат старинные, задушевные, любимые песни великого юбиляра. Как жаль, что Твардовский их не услышит!!..
Пожалует и представительный писательский полк. Приедет Сергей Павлович Залыгин, Валентин Григорьевич Распутин, Борис Можаев, Владимир Крупин.
Именитых гостей радушно встретит Иван Трифонович Твардовский, брат великого поэта. Он навсегда после жестокого и несправедливого раскулачивания по приглашению земляков вернулся в благословенный отцовский край.
…Загорьевское жаворонковое небо. В его бессмертной сини – синь угасших навсегда бездонных очей Александра Трифоновича Твардовского…
(На экране – портрет Твардовского в родной деревне Загорье. Октябрь, 1943 год).
ВТОРОЙ КОРРЕСПОНДЕНТ:
Я беру интервью у АНАТОЛИЯ КАРПОВА, доктора филологических наук, профессора.
А.КАРПОВ: Твардовский, по словам знавших его, относился к литературе страстно, лично. Он мог ошибаться, быть несправедлив в суждениях и оценках, но не мог кривить душой, угождать. Он и другим не прощал литературного приспособленчества, чиновничьего отношения к делу.
Так сказывалось столь характерное для русского писателя представление о своем труде как общественном служении. Обеспечивался этот авторитет не только “Василием Тёркиным”, но и позицией, которую занимал поэт в литературе, а стало быть, и в жизни народа.
ВТОРОЙ КОРРЕСПОНДЕНТ:
Какова судьба поэм Твардовского ?
ОТВЕТ А.КАРПОВА:
Поэмы “Теркин на том свете” и “За далью – даль” давались поэту совсем не просто, у них была нелегкая судьба. Тут следует сказать еще и о том, чего стоило редактору “Нового мира” выстоять в борьбе с теми, кто уже в эпоху оттепели, а тем более в застойные времена жёстко определял литературную политику и вкусы, чего стоило преодоление расставляемых ими многочисленных рогаток.
ВОПРОС:
А как сейчас обстоят дела в литературе?
ОТВЕТ:
На дворе нашем теперь иная пора. Никого уже не удивить ни остротой сказанного, ни раскрепощённым словом, ни отступлениями от недавно ещё общепринятых позиций и представлений…написанное сегодня явно уступает тому, что было создано раньше и лишь в наши дни приходит к читателю. Причин тому много – размышления Твардовского помогают их пониманию.
ВОПРОС:
Юрий Трифонов, говоря о судьбе журнала А.Твардовского, приходил к выводу: “Новый мир” погиб оттого, что взорвался пороховой погреб писательских самолюбий”.
ОТВЕТ:
Конечно, без спора, столкновения мнений искусство обречено на умирание. Но всё дело в том, что порождает спор, чем руководствуются его участники. Беда, если в этом случае начинают одерживать верх групповые интересы и пристрастия и превыше всего оказывается честь своего мундира.
Была своя позиция и у Твардовского, и стоял он на ней твердо. Превыше всего была для него народная точка зрения… Чувство долга было развито у поэта чрезвычайно сильно…
ВОПРОС:
Стоит вслушаться в слова А.Т.Твардовского : “Отвечать – это суметь быть самим собою, быть личностью”.
ОТВЕТ:
А ведь вслед за этим было сказано ещё: “Самое сладкое и самое трудное – думать. Думать самому…” Искусству этому всем нам нужно учиться едва ли не заново – слишком сильна ещё в человеке десятилетиями воспитывавшаяся уверенность в том, что за него могут и даже обязаны думать другие: если не вожди или просто начальство, власть, то – коллектив. Вот где причины безответственности…
ВОПРОС:
Значительность личности иначе называется талантом. Словом этим, когда речь заходит об искусстве, оперируют охотно и часто.
ОТВЕТ:
Но обычно – впустую. Так, на поверку при определении судьбы литературного произведения решающими оказываются обстоятельства иного рода: от остроты, злободневности темы до положения, занимаемого автором в литературно-служебной иерархии. Полезно в этом случае вспомнить о Твардовском : тема темой, но планка художественности в его журнале неизменно была поднята очень высоко.
ВОПРОС:
Твардовский всегда начинал с себя?
ОТВЕТ:
Да. И от авторов своего журнала он требовал столь же ответственного отношения к делу. Он мог не соглашаться с манерой писателя, с его стилевыми пристрастиями, но главное для него было в сути написанного: мастерам всегда находилось место на страницах “Нового мира”.
ВОПРОС:
Чрезвычайно поучительный для сегодняшней литературной жизни пример. Прочитав рукопись романа Василия Гроссмана “Жизнь и судьба”, Твардовский нашёл в ней много изъянов…
ОТВЕТ:
Редактор “Нового мира” не скрывал своего неприятия некоторых важнейших для Гроссмана мотивов его романа, но вместе с тем был убеждён, что “напечатать эту вещь … означало бы новый этап в литературе, возвращение его подлинного значения правдивого свидетельства о жизни – означало бы огромный поворот во всей нашей зашедшей бог весть в какие дебри лжи, условности и дубовой преднамеренности литературы”.
ВОПРОС:
При чтении рабочих тетрадей поэта не покидает ощущение, что это – записки с поля боя.
ОТВЕТ:
Записи дают богатую пищу для размышлений. Твардовский заставляет задуматься о том, как тяжела для писателя унизительная зависимость от мнения высокопоставленных чиновников. “…За что ни возьмись, нужно напряжение лжи и натяжек. А я уже не могу, не хочу – хоть что хочешь”.
ВОПРОС:
Для Твардовского литература, отражая жизнь, является её неотъемлемой частью.
ОТВЕТ:
Да. И при этом – очень важной частью. Человек, буквально живший литературой, бесконечно преданный ей, Твардовский в разговоре о ней всякий раз переходит к разговору о жизни. О жизни в её существенных, важнейших в судьбе народа проявлениях: об этом, а не только о собственно литературных делах, ведёт он беседу при встречах с Никитой Сергеевичем Хрущёвым, об этом говорит с секретарем Смоленского обкома партии И.П.Дорониным, со случайно встретившимся земляком, председателем одного из смоленских колхозов.
ВОПРОС:
Но жизнь врывается на страницы его рабочих тетрадей и в иных, казалось бы, куда более мелких проявлениях.
ОТВЕТ:
Она напоминает о себе и “весенним запоем садовых работ”, и “ лёгкостью, чистой свежестью и бодростью”, что возникают в “первое легкоморозное весеннее утро”… А рядом с этими записями – столь вроде бы непритязательные рассуждения о стариках, всякого хлебнувших в своей жизни, но продолжающих нести в себе “очарование чего-то безусловного, ясного, доброго”.
ВОПРОС:
Это очарование жизни и стремился уловить, донести до читателя Твардовский?
ОТВЕТ:
Твардовский считал, что внимания достойно не только значительное, масштабное. Нет, “пусть это всё будет “узколичное”, даже возрастное, субъективное, пусть это будет только человеческое”.
ВОПРОС:
Каким полезным уроком могут стать для нас рабочие тетради Твардовского !
ОТВЕТ:
В них встречаются и чрезмерно резкие оценки иных литературных явлений, и слова, выдающие крайне неприязненное отношение к кому-то из тех, с кем сводила его жизнь… Но нет в записях -0 а первоначально они велись не для печати, лишь для себя – нет здесь и следов озлобленности, желания унизить, а тем более уничтожить словом другого. Скорее – желание понять, объяснить, а то и пожалеть поступающего не по совести и тем обкрадывающего прежде всего себя.
ВОПРОС:
Какие стихи Твардовского наиболее запомнились, волнуют, заставляют задуматься?
ОТВЕТ:
“ЕСТЬ КНИГИ – ВОЛЕЮ ПРИЛИЧИЙ…”
Есть книги – волею приличий
Они у века не в тени.
Из них цитаты брать – обычай
Во все положенные дни.
В библиотеке иль читальне
Любой – уж так заведено –
Они на полке персональной
Как бы на пенсии давно.
Они в чести.
И, не жалея
Немалых праздничных затрат,
Им обновляют в юбилеи
Шрифты, бумагу и формат.Поправки вносят в предисловья
Иль пишут наново, спеша.
И – сохраняйте на здоровье –
Куда как доля хороша.Без них чредою многотомной
Труды новейшие, толпясь,
Стоят у времени в приёмной,
Чтоб на глаза ему попасть,
Не опоздать к иной обедне,
Не потеряться в тесноте6…
Но те, -
С той полки:
“Кто последний?” -
Не станут спрашивать в хвосте.
На них печать почтенной скуки
И давность пройденных наук;
Но , взяв одну такую в руки,
Ты, время,
Обожжёшься вдруг…
Случайно вникнув с середины,
Невольно всю пройдёшь насквозь,
Все вместе строки до единой,
Что ты вытаскивало врозь. (1963 год)
ВОПРОС:
К литературе, ко всему происходящему в литературной среде Твардовский шёл от жизни.
ОТВЕТ:
Да. Достоинство написанного определялось для него не претензиями на мудрость писательской мысли или изысками формы, а тем, насколько полно, глубоко выражено здесь существенно важное содержание.
Когда впервые на страницах “Правды” появилась ключевая глава поэмы “За далью – даль”, поэта более всего взволновал широкий поток читательских откликов: значит, было затронуто “ в упор то, что выходит за пределы только литературы”.
ВОПРОС:
И это – самое главное ?
ОТВЕТ:
Занятая только собой, своими собственными заботами, литература обрекает себя на оскудение и вымирание. Но и отказываясь о того, что искони составляет её силу, поступаясь художественностью ради публицистичности, целиком погружаясь в идеологические, социальные или хозяйственные заботы, она (литература) обессиливает.
Вспомнились строки Твардовского:
Стой, говорю, всему помеха –
То, что, к перу садясь за стол,
Ты страсти мелочной успеха
На этот раз не поборол…
(“ПРАВДА”, 17 июня 1990 года, № 168, стр. 3. “Перелистывая рабочие тетради Твардовского”. “УРОКИ МАСТЕРА”. Анатолий Карпов, доктор филологических наук, профессор).
ТРЕТИЙ КОРРЕСПОНДЕНТ:
Мой репортаж называется “В слове – душа народа”. Это интервью с главным редактором журнала “Новый мир” СЕРГЕЕМ ЗАЛЫГИНЫМ.
В нём речь пойдет об Александре Твардовском.
Сергей Залыгин говорил, что, “чтобы литература была, чтобы действовала, - в ней должен был существовать писатель, который мог бы доказать дееспособность народного языка, его не только право, но и обязанность существовать в любых экстремальных условиях.
Таким писателем, говорил Залыгин, явился в русской литературе тех страшных десятилетий Александр Твардовский. Он и есть спаситель нашего языка, не он один, но он – прежде всего.
Твардовский, минуя с одной стороны изыск и словотворчество, а с другой – фольклор и песенность, как раз и воплощал спасительные для этого языка, для его сохранности отношения.
“Я убит подо Ржевом” - чего проще? Но это – отнюдь не песня и не песенность, это и не литературный, не поисковый и экспериментальный язык, это просто язык как таковой, без всяких уточняющих прилагательных к нему. Это близость к слову народному – и требовательная, и щедрая, и строгая, и доверчивая, которая больше, чем что-либо другое, способна спасти язык в тяжёлые для него годины.
Есенин бы не спас его, и Платонов бы не спас, а Твардовский – спас, отстоял, утвердил в самом себе. Весь “Василий Тёркин” написан как бы во спасение его, и ясно-просто, и глубоко-широко, и не страшен оказался тот чёрт-дьявол, который строил козни против нашего языка, сомневался в его способности выразить век двадцатый, события Войны и Мира этого века…
Твардовский был и прозаиком. И высоким прозаиком. Я в этом окончательно убедился, когда в журнале “Новый мир” напечатали “Наброски неудавшейся повести” Твардовского о коллективизации на Смоленщине в 1932-1933 гг.
Не понимаю, как могла наша критика пройти мимо этого факта, ума не приложу! Ведь это же совершенная проза, написанная 22-летним юношей, неискушённым и, как у нас говорят, “начинающим”! Кроме всего прочего, это удивительно прозаическая проза в том смысле, что она и документальна, и художественна, и детализирована, и обладает чувством обобщения разных фактов в единый сюжет, в единую интонацию, слух и зрение…
Вот уж чудо так чудо: сел юноша и написал прозу в лучшем и высшем смысле этого слова… Прозу-судьбу своих героев и свою собственную, трагическую, существующую между молотом – молотом сверхсовременных идей об идеальном устройстве коллективной жизни, - и наковальней, которая явилась ему историей русского крестьянства, его бытом, смыслом его существования. Это трагедия всей жизни автора, а, может быть, и творчества его, потому что он “неудавшейся” повести он ушёл в поэзию, так же, как уходят из-под отчего крова к очагу родственному, но уже не безусловно родному. Такая возникает у меня догадка, такой домысел.
Эту же любовь к прозе, это удивительное понимание и восприятие её, широкое и благородное, требовательное и доброе, пронёс затем Твардовский через всё свое творчество редакторское, которое и открыло нам потом Быкова и Абрамова, Можаева и Овечкина, Айтматова, Солоухина, Солженицына…
Нынче язык наш снова в испытании. Новый язык – это тоже хорошо, почему бы нет? Новый язык – это и опасно, вот в чём дело, ибо культуры нет без истории и истории творчества, а истории творчества нет без языка, столько же древнего, сколько национального. Нет культуры без латыни и древнегреческого, но какова она будет без русского – вопрос великого значения…
В исследовании этого вопроса, в дальнейшем развитии нас как нации имя Твардовского да сохранится навеки!
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО.
УЧИТЕЛЬ:
“Имя Твардовского да сохранится навеки!” Эти строки будут помнить ещё многие поколения людей. Когда будут отмечать 200-летие со дня рождения поэта, будут вспоминать и “Василия Тёркина”, и “За далью – даль”, и “Страну Муравию”…
Не забудут и строки стихотворения “Я знаю, никакой моей вины…”:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они- кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
Урок-репортаж окончен. Напоминаю, что сегодня прозвучали воспоминания о Твардовском Сергея Залыгина, Анатолия Карпова и Виктора Смирнова.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:
- Газета “Правда”, № 168 за 17 июня 1990 года , стр. 3
- “Русский язык в школе”, № 3, 2000 г
- Александр Твардовский. Я начал песню… М., “Молодая гвардия”, 1987 г