Учёные давно пришли к выводу о необходимости изучать литературу в широких культурных контекстах, рассматривать каждое художественное явление как составную часть общекультурного процесса. Сейчас школа ориентирована на воспитание “человека образованного”. Это не соответствует нашей социокультурной ситуации. Усвоение определённой суммы знаний порождает технократическое мышление, особенностью которого является взгляд на человека как на обучаемый объект, а не на личность.
Культивирование технократического мышления оборачивается для человека знанием, для которого не существуют категории нравственности, совести, добра и красоты. В результате общество получает человека с определённым набором знаний, совершенно не прочувствованных и не пережитых, человека информированного, но не культурного, переступающего через моральные нормы, не знающего ответственности перед людьми и совестью, неудержимо стремящегося к комфорту и власти. Это объясняется тем, что в конце XX века произошёл невиданный разрыв между культурой и образованием. С каждым годом молодые люди утрачивают связь с прошлым, духовной культурой своего народа и человечества в целом. Кризис образования углубляют и экологические катастрофы, и угроза ядерной войны, и терроризм.
Человечество поставлено перед проблемой выживания, и образование должно способствовать изменению человеческого мышления.
Перед школой стоит задача воспитать человека средствами культуры, помочь ученику сформировать своё “Я”, своё лицо, личность.
Связь литературы с культурой глубинная. Литература подводит ученика к высшим ценностным смыслам. Это и есть обретение сознания, которое вмещает в себя века, эпохи, культуры. Таким сознанием уже будет трудно манипулировать.
В культурологии и методике преподавания литературы жизнь художественного произведения рассматривается как некая “биография”, которую “дописывают” всё новые и новые века.
Роман “Герой нашего времени” создавался в сложном и противоречивом контексте эпохи, в период, когда в недрах романтизма со всеми его противоречиями и оттенками зарождался ещё более сложный и многообразный творческий метод – реализм.
Изучение повести “Фаталист” М.Ю. Лермонтова проходит как заключительный этап системы уроков по роману “Герой нашего времени”. В этой повести в разговорах о судьбе получает своё завершение ключевая философская пробрела романа – вопрос о пределах свободы личности. Печорин ищет ответ на этот вопрос, пытаясь угадать веление рока и побороться с ним, слепить свою жизнь по своей воле.
В “Герое нашего времени” явно просматриваются интертекстуальные связи. Перекличка романа Лермонтова со знаменитым романом француза Альфреда де Мюссе – “Исповедь сына века” (1836) – признана всеми. “Болезнь нашего века, - говорил Мюссе, - происходит от двух причин: народ, прошедший через 1793 и 1813 гг. носит в сердце две раны.” В сердце русского народа была своя национальная рана – декабрьская катастрофа и последовавшая за ней эпоха деспотизма. Одним из источников “Журнала Печорина” был дневник Байрона. Центральный эпизод “Фаталиста” построен на случае, описанном в дневнике Байрона. Стиль печоринских афоризмов перекликается со стилем байроновского дневника. Достаточно сопоставить размышления Байрона об азартных играх со страстью Вулича к картам и с его вызовом судьбе. Образ Вулича как будто вырос из записи Байрона: “У игрока интерес к жизни возобновляется всякий раз, когда он выбрасывает карты…” Таким образом, личность Байрона, его дневники и его биография оказали большое воздействие на сюжетные ходы “Героя нашего времени”.
Тема судьбы была тем более актуальна для Лермонтова, что в тогдашней Европе особую популярность приобрело учение Гегеля о “разумной необходимости”. Очарование Гегеля для передового дворянства первой половины XIX века было в том, что он представлял мир как процесс, всему находя в нём своё место. И проблема судьбы здесь просматривалась, как некий единый закон.
“Всё разумное – действительно, всё действительное – разумно”, - утверждал Гегель. Иначе говоря, всё разумное имеет право на существование. К религии он относился как философ, логически давая объяснение её появлению.
Так в процессе культурологического подхода устанавливается связь между исторической эпохой, типом культуры и способами мышления.
На Востоке суждение о божественном предопределении высказывали исламские мистики, с фундаментальным идеями которых Лермонтов мог в общих чертах ознакомиться во время войны с имамом Шамилем.
В русле же давней традиции русской литературы судьба, рок, фатум связаны не с Богом, а с дьяволом. Существует евангельская притча о бесах, что выйдя из человека (“бесноватого”), вошли в стадо свиней. Стадо затем бросилось с обрыва и погибло. Этот сюжет мы наблюдаем и повести “Фаталист”. Разрубив свинью, казак выпустил из неё беса, который вошёл в него, сделал безумным (бесноватым) и толкнул на бессмысленное убийство. Именно бес требует себе душу фаталиста Вулича, когда на вопрос поручика “Кого ты, братец, ищешь?”, казак отвечает: “Тебя!” и убивает несчастного. Тем самым Лермонтов говорит нам, что рукой судьбы, несущей гибель человеку, управляет не Бог, а дьявол. Бог же даёт свободу воли, дабы своими действиями, смелыми, решительными и расчётливыми, отвратить дьявольский рок, как это удаётся Печорину в финале “Фаталиста”.
И хотя православие отрицает существование понятии “судьба”, в устном народном творчестве есть немало пословиц и поговорок на эту тему:
Такова воля Божья.
От судьбы не уйдёшь.
Чему быть, того не миновать.
Судьбы придёт – по рукам свяжет.
Детинушка не без судьбинушки.
Это проявление культуры народной, в которой ещё живы традиции язычества. Живы они и по сей день.
Внимание читателя повести “Фаталист” сразу же останавливается на мотиве карт и игры, ведь именно этими мотивами и открывается повесть: “офицеры собирались друг у друга поочерёдно, по вечерам играли в карты”. У Вулича “была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре”. Образ Вулича примыкает к галереи страстных игроков, которыми изобилует русская литература первой половины XIX века. Лермонтов хорошо помнил Сильвио из “Выстрела” и Германа из “Пиковой дамы” Пушкина.
В творчестве Лермонтова созданию образа Вулича предшествовала работа над “Маскарадом”, где большое внимание уделено изображению игроков, в том числе Арбенина и Звездича. Ряд образов игроков был создан Гоголем (“Игроки”, Ноздрёв в “Мёртвых душах”). Этот интерес к карточной игре не случаен. 20-е и 30-е годы в России да и на Западе характеризуются широко распространённым увлечением игрой в карты. Для некоторых слоёв разоряющегося дворянства карты становятся постоянным “промыслом”, неверным, но заманчивым способом обогащения.
Мотив игры в карты – метафора жизни (Печорина, Вулича) и игры с жизнью. Вулич, проверяя эмпирически теоретические размышления о предопределении, рискует собственной жизнью, а Печорин, рискуя двадцатью червонцами, экспериментирует с чужой жизнью. Игроком является и казак, зарубивший Вулича.
Итак, мотив игры превращается в мотив игры с жизнью, своей и чужой. Он сближает всех троих героев, причём в этой триаде Вулич и казак занимают крайние позиции, а Печорин – центральную.
Странны и загадочны поступки Вулича, которые в тексте объясняются исключительно через игру, составляющую его главную страсть. Между игрой и жизнью для него не существует практически ощутимой грани. Подтверждение этому – случай из жизни Вулича. Игра для героя по своей серьёзности не уступает войне, причём честность и порядочность по отношению к своим партнёрам сродни дружескому долгу во время сражения. Нет решительного различия между игрой и жизнью, герой может поставить на карту свою жизнь – всё должен решить случай или предопределение, если оно существует. Играть Вулич продолжает и в сцене с пьяным казаком, окликая его.
“Чёрт же его дёрнул ночью с пьяным разговаривать!” - справедливо замечает Максим Максимович. И только перед смертью Вулич окончательно убеждается в подчинённости жизни року, произнеся два таинственных слова: “Он прав”. Смысл этой фразы был понятен одному только Печорину.
Казак занимает второй край в этой триаде героев. Он ощущает в себе необузданную свободу, чувствует себя полновластным хозяином собственной жизни.
Лермонтов демонстрирует великолепное знание жизни и быта русских казаков. Казак в повести – прямая противоположность трезвеннику Вуличу, который вина почти вовсе не пил. Если взор Вулича в экстремальной ситуации спокоен и неподвижен, то выразительные глаза пьяного казака страшно вращались. Вулич хладнокровно и осознанно идёт навстречу своей судьбе: коль судьба существует, её не миновать. Казак, словно сам весь слепая стихия, не подчиняющаяся никаким законам. На обращение к нему покориться казак отвечает решительным отказом.
Какова же позиция Печорина? Имеет ли место в его жизни фатализм?
Белинский в своей большой статье о романе говорит: “…характер главного героя очень похож на характер Печорина. Сам Печорин является тут действующим лицом, и едва ли ещё не более на первом плане, чем сам герой рассказа. Его участие в ходе повести, равно как и его отчаянная фаталистическая смелость при взятии взбесившегося казака если не прибавляют ничего нового к данным о его характере, то добавляют уже известное”. От взгляда Печорина не ускользает ни одна деталь в поведении окружающих его людей. Он видит и бледные губы Вулича, и бледного убийцу с беспокойным взглядом, и глаза матери убийцы, выражавшие безумное отчаяние. Но Печорин непосредственный участник действия, он участвует в игре, и сам предлагает её правила. Взвесив каждый жест, составив план действий, Печорин бросается в окно головой вниз. Этим был подготовлен промах казака, выстрелившего наугад. Риск оставался огромным. Казак, разумеется, лучше владел холодным оружием, чем огнестрельным, но “…дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле него. Я схватил его за руки…”.
Это описание даёт ответ на одну из главных проблем всего романа: кто хозяин жизни на земле: слепая судьба или разумный человек? По “Герою нашего времени” - человек.
Главный герой романа постоянно находится в центре событий, он их часто сам предопределяет, выступает в качестве “топора” судьбы. В споре о фатализме он также занимает центральную позицию, хотя в тот роковой вечер Печорин на какое-то время поверил в предопределение: “…в этот вечер я ему твёрдо верил: доказательство было разительно”. В данном случае интуиция героя, предсказывающая смерть Вулича, как бы получает в дальнейшем эмпирическое подтверждение, но окончательного вывода о существовании или отсутствии предопределения герой так и не сделал. Печорин оставляет вопрос о боге открытым, не имеющим значения для остальных вопросов человеческой жизни. Атеизм Печорина явственно просвечивает во всех повестях “Героя нашего времени”. В “Бэле” - ответ девушке: “…аллах один для всех племён, и если он позволяет мне любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью”. В “Тамани” он демонстрирует равнодушие к смерти. В “Княжне Мэри” эта тема углубляется: “Я шёл медленно; мне было грустно… Неужели, думал я, моё единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? …невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?”
Но на вопрос о бессмертии души уклоняется от определённого ответа.
Раздумья о предопределении, игра со случаем, отчаянная храбрость, неразрывная спутница фатализма – всё это было свойственно и Лермонтову, особенно в последние месяцы его жизни, когда он уже не видел выхода из трагических противоречий в условиях русской действительности начала 40-х годов. Ему доставляло, как будто, особенное удовольствие вызывать судьбу; опасность или возможность смерти делали его остроумным, разговорчивым, весёлым.
В своих раздумьях по дороге домой ночными улицами Печорин размышляет как философ. Созерцая ночное небо, он рассуждает о наивной вере предков, думавших, что светила небесные принимают участие в ничтожных человеческих спорах за какие-нибудь вымышленные права. И делает вывод о несостоятельности их веры.
“И что же? Эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонь, зажжённый на краю леса беспечным странником”. Но вместе с тем герой признаётся себе, что освобождение от этих заблуждений не делает человека счастливым, а жизнь лучше. Наоборот, предки были счастливее: “какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным”.
Посмеявшись в душе над верой своих предков, Печорин, по его собственному признанию, в тот вечер попал невольно в их колею, так как смерть Вулича имела в себе какое-то фантастическое объяснение, недоступное здравому рационализму.
В “Фаталисте” погиб Вулич. Погиб и Печорин по дороге из Персии. Неожиданно формулируется вопрос: а так уж и случайны эти смерти, сразу две… А кто ещё погиб в романе? Бэла…, Грушницкий…, да и Мери…, да и Вера. И всё это случайности? А кто счастлив, кстати?
Никто.
Может быть, истинный смысл жизни и её ценности находятся совсем в иной плоскости, чем та, где мы их ищем, и абсолютно не совпадают с нашими расхожими представлениями?
Хоть садись и заново перечитывай роман, и заново решай, есть ли Предопределение или наша жизнь – лишь цепь случайностей.
Творчество Лермонтова заставляет всерьёз задуматься над истинностью древних религиозных верований о небесном происхождении человека, о космических странствиях души, о её связи с земным миром. Вся глубина проникновения Лермонтова в законы и истины космогонии ещё не осознана нами. Ум и сердце гения могли освоить метафизические истины (результат тысячелетних прозрений человечества) по малейшим их фрагментам, вошедшим в соприкосновение с собственными глубинными убеждениями. Творчество Лермонтова свидетельствует именно о таком познании в сути древней религии и философии, ибо мир его произведений многомерен, включает в себя не только земное бытие, но и бытие Вселенной, прорыв в Космос. Таким образом, Лермонтов является носителем исторической и культурной традиции человечества. Он мог смотреть на мир глазами человека других времён и народов и ощущать себя гражданином своей страны и всего мира. Такое планетарное сознание предполагает формирование нового типа мышления, названного М. Бахтиным гуманитарным. Его задачи – раскодировать содержание культуры по её памятникам, текстам, знакам, шифрам. Гуманитарное мышление формирует целостную картину мира, обеспечивает трансляцию человеческого опыта, интериоризируя (присваивая) культурные завоевания предыдущих поколений. Личность, чтобы “догнать человечество”, должна прожить для себя культуру, то есть пройти её этапы в своём духовном развитии. Среди традиционных школьных предметов особое место занимает искусство слова. Оно является сильнейшим средством воспитания человека культуры. М. Бахтин рассматривал филологию как философскую антропологию, а её тексты как всю культуру в её бытийном смысле.
Свою культурологическую концепцию Лермонтов строит на сопоставлении различных пластов культуры: культуры передового дворянства начала 19-го века, культуры философской мысли того же времени, культуры Востока и русского православия, культуры казачества и языческой культуры. Это служит верным способом избавления от стереотипов интерпретаций литературного произведения и прочтения его как текста культуры.