Российская цивилизация: другой подход

Можно сказать, что до ордынского нашествия Русь и европейский Запад развивались синхронно. Религиозный раскол 1054 года еще не зашел слишком глубоко. Восточная, православная церковь, которая в России играла роль фундамента для национального менталитета, еще не воспринималась как противовес Западной, католической церкви.

Синхронность была и по военно-политической грани взаимоотношений Россия – Запад. Те же процессы дробления и собирания земель, открытый канал связи “из варяг в греки”, “импорт варяжских князей”, юриспруденция “Русской Правды”, очень похожая на “варварские правды” запада.

Некоторая асинхронность наблюдалась, пожалуй, на “культурной грани”. Европа была прямым наследником римской культуры, обновленной затем в империи Карла Великого. Россия же, хоть и называлась потом “Третьим Римом”, была наследницей побочной: через посредство Византии. Чем дальше, тем эта разница сказывалась больше. Уже тогда в России появилась тяга к ориентировке на внешнюю точку отсчета. Это же, впрочем, было и у европейцев, но для них точкой отсчета был Рим, а для Руси – Царьград (Константинополь).

Взаимодействие России и Западе могло бы развиваться так же интересно и плодотворно, как это было у других славянских народов: поляков, чехов, сербов. Ордынское нашествие сбило часы российской истории. Потом они пошли опять, но на мировых часах было уже другое время. Россия, как это говорят сегодня, “отстала навсегда”. С тех пор перед Россией и стоит выбор: почти безнадежная гонка за ушедшей вперед Европой или же поиск какого-то своего пути, “срезающего углы”.

II. Московская Русь

Удивительно, что после почти двухсотлетнего перерыва политические часы России идут по-прежнему синхронно с Европой. Московские князья, начиная с Ивана Калиты, занимаются тем же, что примерно в это же время Людовик XI во Франции: создают единую нацию, загребая ее под себя то золотом, то мечом. В остальном же накапливаются все более серьезные расхождения. Европейские государства уже нашли свои естественные территориальные пределы, Россия же будет до XVIII в. нащупывать их. В итоге сложится уникальная территориальная структура: весь народ – в западной половине, вся территория – в восточной. Это почти символ России: голова – в Европе, тело – в Азии. В эту же эпоху Россия структурировала свое военно-политическое понимание Запада: есть страны – вечные противники (Турция), есть страны, с которыми отношения всегда активные, но то союзные, то враждебные (Германия), есть постоянные союзники (Франция), есть страны, для России “нейтральные”, например Италия. Следы этой структуры есть и по сей день. Грандиозная территориальная экспансия стоила не таких уж больших сил (куда больше потом потребовало “обслуживание” и удержание территории), но произвела глубокие психологические перемены. Авторитет и величие государства в глазах людей возрастали как бы пропорционально его размеру. В итоге оказалось, что если на Западе образец патриота – активный гражданин (это идет еще от Рима), то в России патриот – верный государев слуга, предпочтительно в мундире (тут чувствуется Византия). Даже казаки, люди по определению вольные, стали думать так же. Военная психология акцентировала такую национальную особенность России, как самоотдача только “в бою”, т.е. в экстремальных условиях. Возможно, тут сказалось и наследие Орды: только война – достойное мужчины дело. Такое было и на Западе, но давно – в эпоху великих переселений варварских народов. Тут уже чувствуется отставание российских часов от западных. После Смуты в социальной динамике проступает некий застой, и он, в какой-то части, тоже связан с расширением территории.

Сложился стереотип понимания национальных особенностей разных западных стран. Англичанин – чопорный, но по существу грубый, поляк – заносчивый и легковесный, немец – трудолюбивый и наивный, его обмануть сам Бог велел. В эту эпоху на культурной грани впервые ощущается противопоставление “мы” (теремная Русь, Третий Рим) и “они” (“немцы” всех наций без различия). У них в чем-то лучше (“чище”, в широком смысле слова), но скучнее и в каком-то глубинном смысле неправильно. У нас поплоше и победнее, зато мы, как Мальчиш-Кибальчиш, владеем каким-то главным Секретом который сказать не умеем, но в себе чувствуем. Часто этот секрет относился на счет “правильной веры” – православия. В этой временной точке и находится росток проблемы “Россия-Запад”. Нельзя сказать, что точка отсчета для России в эту эпоху уже переместилась на запад, но и из Царьграда она ушла. Верный признак этого – поставление собственного российского патриарха. Соответственно, появилась и первые “западники” (в основном, англофилы, вроде кн. Голицына). Появились первые конфликты по линии “личная свобода – долг перед государством”, которые и по сей день служат опознавательным знаком “свой – чужой” в разбирательствах между “западниками” и “почвенниками”. Яркая вспышка такого конфликта произошла между Иваном Грозным и Курбским. Появляются и новые фигуры вроде царя Бориса, от которого неуловимо попахивает рациональным западных духом. Характерно, что народ его не любил – “не свой”. Итак, в эту длинную (примерно 300 лет) эпоху складываются современные контуры русской нации и вместе с ней – знакомые черты национальной психологии. Существенной частью в нее входит понимание себя через противопоставление себя Западу.

Петр Великий поставил русский компас стрелкой на запад впервые и надолго. “Немец” вместо объекта насмешки стал объектом подражания. Впрочем, массовый импорт с Запада приносил новые формы (государственного устройства или парика), новые технологии (особенно военные), но совершенно не затронул систему жизненных ценностей. Они остались знакомыми, российскими. Сомнительно, чтобы и сам Петр готов был принять добропорядочные бюргерские идеалы. Ему нужны были плоды западной цивилизации, а не дерево, на котором они выросли. Да и некогда было бы растить это дерево, даже если бы хотелось: отставание России уже угрожало ее военной состоятельности. Итак, в новые мехи было влито старое вино. Главным из этих мехов был новый слой аристократии. Но новые хозяева страны были все теми же людьми. Они очень быстро разобрались, как жить в новой ситуации по старым понятиям. Конечно, приличия изменились, и приходилось поддерживать подобающий квази-европейский фасад. А за ним скрывалось все то же карамзинское (“воруют!”). Причем по мере удаления от столиц и сам фасад терял позолоту и все больше походил на традиционный русский перекошенный забор. Это поразило Державина, когда он попал из центральных петербургских канцелярий на высокую должность провинциального губернатора. С поэтической наивностью он попытался воплотить в жизнь принципы, написанные на “фасаде”. В результате был отброшен обратно в Петербург, и сама государыня императрица объяснила ему ситуацию в смысле “тебе что, больше всех надо?”. В Петербурге же он был вполне адекватен и существовал и впоследствии при дворах трех сменивших друг друга государей. Итак, всему верхнему слою русского общества приходилось делать западную мину при восточной игре. Это верное средство заработать психологический комплекс. Он и образовался в общественном сознании. Дело усугублялось тем, что новые веяния никак не затронули простой народ. Так что на психологическую поляризацию наложилась еще и социальная поляризация. Думается, что мужику его барин должен был казаться просто басурманом, если бы острый крестьянский глаз не подмечал, что душа-то в барине своя, русская.

Сложилась ситуация, которую Пушкин описал так: “Правительство – это единственный европеец в России. Только от него зависело бы стать во сто раз хуже, и никто бы этого даже не заметил”. Заметим – европеец по должности, а не по убеждению. Такое “петровское решение” появившейся на предыдущем этапе проблемы “Россия-Запад” ничего на самом деле не решало, а только загоняло проблему внутрь. Естественно, такая двухполюсная “машина” накапливала напряжение между общественным сознанием и общественным подсознанием, подобно электростатическому генератору. В отдельном человеке такие процессы завершаются срывом, подобно истерике или эпилептическому припадку. В стране срыв произошел в 1917г., а мог бы и раньше, если бы не отмеченная выше медлительность процессов в традиционном “подсознании”. Поэтому видимая устойчивость петровского решения, которое просуществовало 200 лет, иллюзорна. Все это время под страной тикали часы в мине замедленного действия.

Стиль “решать, ничего не решая” стал традиционным для подхода властей к кардинальным проблемам общества. Дело усугублялось тем, что петровские реформы полностью подчинили церковь государству и тем парализовали наиболее творческую и динамичную часть русского общественного сознания – религиозную. Точнее, она ушла “в подполье”, в общественное подсознание – раскол, секты. Все это еще увеличило инертность общества. Остановилось творчество в области ценностей, и не появилось русского эквивалента “протестантской трудовой этики”, в которой, как правильно считает Вебер, ключ к современным материальным успехам Запада. Единственным каналом для выхода проблем в общественное сознание стала русская литература.

Отсюда ее уникальный в истории общественный авторитет. Правда, она существовала в верхнем слое общества и поэтому это “зеркало” окрашивало отражаемую им реальность в западные цвета. Кроме того, в силу специфики литературного творчества, здесь важнее не решить проблему, а сформулировать ее. Важнее вопрос, а не ответ. Отвечающего же “общественного органа” не оказалось.

В литературе впервые стали появляться и европейцы по убеждению (им потом присвоили уродливое название “западников”). И один из первых – сам Пушкин. Конечно, его еще в лицее называли “Француз”. Но по вопросу об его “русскости” проголосовал сам народ, признав его своим национальным поэтом. Западное в Пушкине – это позиция в вопросе “личная свобода или долг перед государством”. “Западников” в этом смысле слова стало появляться все больше – и какие имена: Чаадаев, Лермонтов, Тургенев. Появились и оппоненты – славянофилы или “почвенники”. И среди них тоже крупнейшие фигуры, например Достоевский. Временами споры этих двух сторон напоминали диалог глухих, но на рубеже ХХ века появились признаки долгожданного синтеза. Яркий пример – В. Соловьев, наследник одновременно и православной традиции, и западного свободомыслия.

Он показал собственным примером, что не обязательно подгонять западные формы под традиционное русское содержание или, наоборот, жертвовать этим содержанием ради сохранения прогрессивных форм. Они могут сосуществовать, пусть во взаимном напряжении, и это напряжение может быть плодотворным. Россия уникальна как носитель такого напряжения, и именно в его разрешении в творчество, быть может, и состоит “послание России миру” и решение ее собственной внутренней проблемы “Россия-Запад”. К сожалению, это “теоретически найденное” решение некому оказалось воплощать в практику. В сущности, просто уже было поздно: гроза собиралась давно, и нельзя было остановить одними усилиями сознания (общественного). Революция разрядила напряжение своим – топором – и он попутно вырубил всю духовную поросль Серебряного века – потенциальных носителей найденного решения.

После революции Восток и Запад внутри России скачком сблизились. Для современников революция выглядела как новая пугачевщина, поглотившая европеизированный социальный слой России. Но время показало, что все не так просто: произошла индустриализация (хотя и военная) и образовательная революция, впервые приобщившая все население к мировой культуре. Можно сказать, что “Запад”, сконцентрированный раньше в верхнем слое общества, не исчез, а разлился тонким слоем по всему обществу. В этом смысле общество стало куда более однородным, чем раньше.

Удивительно, что и на Западе произошел схожий феномен: распространение “массовой культуры”, нивелирование социальных контрастов – своего рода “розовый социализм” (в противоположность отечественному алому). Это еще раз показывает, что несмотря на любые взрывные события, есть что-то, что синхронизирует российские часы с западными.

Особенность советской эпохи – пропагандистская демонизация Запада в глазах общества. Понятно, зачем это делалось: Запад как точка отсчета – конкурент “единственно верной” идеологии. Из тех же соображений боролись и с религией. При этом использовались препарированные факты, т.е. реально существующие пороки Запада, усиленные пропагандой до оглушающей мощности. В результате умение слышать нюансы Запада, взвешенное отношение к нему, которое было характерно и для Чаадаева, и для Хомякова, в советскую эпоху полностью утерялось. Для одних Запад стал воплощением дьявола, для других – идеалом. Таким образом, произошла новая вариация на старую тему: поляризация по проблеме “Россия-Запад” еще усилилась. Кстати, Запад отвечал тем же, объявив Советский Союз “империей зла”. Задолго до этого К. Юнг подметил, что капитализм и социализм видят друг друга не как они есть, а как бы сквозь зеркальное стекло, на которое проектируются их собственные внутренние проблемы.

Поляризация по признаку отношения к Западу – это наш сегодняшний день. Но она выплеснулась из сферы общественных мнений в сферу реальной политики. Причем на образ Запада проектируются накаленные страсти, которые имеют гораздо больше общего с нашей собственной тягой к крайностям, чем с реальным Западом, который весьма умерен, рационален и сбалансирован. Новизна сегодняшнего этапа в том, что впервые в истории Россия попыталась усвоить у Запада не только формы, но и содержание в виде т.наз. “общечеловеческих ценностей”. Итог отрицательный: эти ценности, которые прекрасно работают на западе, у нас не приживаются, т.к. не могут заменить традиционных для России ценностей религиозного порядка.

Третье тысячелетие. Что оно несет в смысле обсуждаемой проблемы? Конечно, будущее непредсказуемо, и можно говорить только о тенденциях, которые видны уже в настоящий момент. Основных тенденций две: глобализация и информатизация. Будет ли место у России в этом новом мире?

Во-первых, раньше проблемы России в освоении западных достижений были часто связаны с неумением реализовать их материальную инфраструктуру. Мы хотели рынка, не имея для него товаров, и демократии, не имея классов, которые в ней заинтересованы. Судя по всему, созидание в информационном мире нам будет даваться легче, чем в материальном.

Во-вторых, в связи с глобализацией, кризис самосознания (кризис идентичности) ожидает большинство стран. Нам легче: мы прошли часть пути.

В-третьих, снизится роль государства и возрастет роль индивидуального выбора каждого человека. Возможно, уже не надо осваивать чуждое российскому менталитету понятие закона как единых для всех правил игры – основной столп западной демократии. Правила игры будут индивидуализированы. И запад как общая точка отсчета не будет нужен.

В-четвертых, интеграция приводит к “обобществлению” духовных ценностей разных стран. Например, уже век весь мир осваивает индийское духовное наследие. Может быть, Россия найдет себе духовное зеркало, в котором отражается не только Запад, но и Восток. С такой точкой отсчета станет возможным не только притяжение-отталкивание, но и творческий диалог.

Н. Бердяев. “Судьба России”. М. 1990г.

Л. Н. Гумилев. “География этноса в исторический период”. Л. 1990г.

Д. Андреев. “Роза мира”. М. 1991г.

П. Я. Чаадаев. “Сочинения”. М. 1989г.

О. Шпенглер. “Закат Европы”. М. 1993г.

М. Вебер. “Избранные произведения”. М. 1990г.

В.С. Соловьев. “Философская публицистика”. М. 1989г.