Цели:
- знакомство с новыми именами критиков;
- воспитание вдумчивого читателя.
Задачи:
- Учить видеть индивидуальность поэта через художественные особенности его произведений;
- Развивать навыки работы с критической литературой;
- Нравственное воспитание;
Оборудование: портреты Ф.И.Тютчева и Е.Денисьевой, сборники стихотворений, подсвечник с горящей свечой.
Ход мероприятия
Критический обозреватель: Имя Федора Ивановича Тютчева читатели-десятиклассники открывают для себя как новый мир, как новую планету. Поэт многогранен, и каждая грань его творчества сверкает первозданной красотой откровенного и чистого сердца. Он – поэт-философ, поэт-космист, поэт Любви и Нежности, Страдания и Счастья. После смерти его первой жены на жизненном небосклоне поэта засверкали две звезды, одинаковые по силе и неизбывности своего чувства, высоте женского самопожертвования и великого всепрощения. Два ангела, сохраняющие его жизнь и творчество: Эрнестина Тютчева и Елена Денисьева – Нести и Леля. С Лелей он познакомился в 1850 году, она училась в Смольном институте с дочерьми Тютчева. Всей душой они полюбили друг друга и 14 лет открыто были связаны узами гражданского брака и тремя детьми. Сложность ситуации состояла в том, что Тютчев по-прежнему любил свою вторую жену Эрнестину, семью. “Как захваченный водоворотом, Тютчев бесцельно метался…” - пишет о периоде “последней любви” поэта к Е.А.Денисьевой их сын Ф.Ф.Тютчев. В глазах петербургского общества их открытая связь была вызывающе скандальной, причем вся тяжесть осуждения пала на плечи Денисьевой. Под влиянием двусмысленного положения в свете в Елене Александровне развились раздражительность и вспыльчивость. Все это ускорило ход ее болезни (чахотка) и в 1864 году она умирает. И когда поэт потерял ту, которую так безумно и страстно любил, он потерял все.
...Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет и не может…
Нет ни полета, ни размаху -
Висят поломанные крылья...
Прожитая поэтом драма запечатлелась в денисьевском цикле (1850-1864), одном из вершинных достижений любовно-психологической лирики в русской и мировой литературе. Любимая предстает не как “неземное создание”, а как человек, которому присуще все человеческое: не только возвышенные чувства, но и ошибки, слабости, противоречия, страсть. Стихи пронизаны мукой и болью, тоской и отчаянием. Стихи этого цикла звучат как исповедь.
1-й чтец: стихотворение “О, как убийственно мы любим…”
1-й критик: Любовь - убийство.
Истязательный самодопрос, истязующий самоотчет. Последняя строфа – словно судорожная вытяжка из своеобразного мучительного диалога между любящим убийцей и его жертвой…
В этом стихотворении “мы” расщепляется на “я” и “ты”; к тому “я”, бывшему, поэт обращается сейчас на “ты”. Получается, что былое тогдашнего “я” начальных дней любви предстает сейчас перед поэтом как чуждое ему “ты” врага и убийцы, на которое он смотрит сейчас с ужасом. Вместе с тем “ты” в обращении к любимой сменилось в стихотворении местоимением “она”: осознавший себя убийцей любимой, поэт словно не решается назвать ее на “ты” и объективирует ее как жертву былого торжествовавшего “я”.
Этот пронзительный диалог между “я” нынешним и “я” тогдашним глубоко драматичен, ибо он ведется как бы через голову любимой и обращен он к ней. А между с тем напряженность самодопроса с пристрастием теперешнего “я” с прошлым”я” становится все сильнее по мере того, как непосредственное “ты” в обращении к любимой все судорожнее сменяется заменой “ты” - на “ее”:
Ее волшебный взор и речи…
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
В ее душевной глубине
Ее остались воспоминанья…
И на земле ей дико стало…
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
И что ж от долгого мученья
Как пепл, сберечь ей удалось?
“Она”, “ты”, любимая – неотступно присутствуют при самопытке поэта, все больше растравляя его боль. Именно потому, что “ты” - “она” все врем перед ним, тропы сплошь пронизаны риторическими и восклицательными интонациями:
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блек очей?
Ты помнишь ли, при вашей встрече…
Е волшебный взор и речи,
И смех младенчески живой?
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
Жизнь отреченья, жизнь страданья!
О, как убийственно мы любим!
Обобщающее называние ее боли - в предпоследней строфе. К сказанному добавим еще, что это обобщающее называние “ее” мук и придает особую эмоциональную завершенность повтору…и такое звучание конечного повтора объясняется прежде тем, что предшествующее ему называние наших с тобой, любимая, мук особенно выделяет “ее” муки и представляет особое углубление в ее внутренний мир.
Любовь - убийство как определительный мотив стихотворения, предопределяющий указанные слова “убийственно”, к которому тянется и семантически, и в смысле звукового повтора вся лексика.
“Убийственно” семантически более метко, что в нем означение и содеянного любящим, который оказался убийцей, и мук убиваемой им любимой. “Мы” повтора соединяет в одно целое и убийцу и убитую, как “губителя”, так и погубленную. (1)
Критический обозреватель: Поэт стремится отказаться от узко субъективной точки зрения на любимую, хочет раскрыть мир чувств, ее личность, проникнуть в духовный мир женщины через сравнение её с природой.
2-й чтец: “Сияет солнце, воды блещут”
2-й критик: Улыбка природы и любимой женщины.
В лирике денисьевского цикла это стихотворение – один из примечательных образцов излюбленного Тютчевым параллелизма между переживанием упоенности природой и переживанием упоенности любовью.
О чем, собственно, упоенье улыбкой умиленья говорится в последней строфе?
Кажется, что это совершенно ясно, поскольку поэт противопоставляет свою упоенность “улыбкой умиления измученной души” любимой своей упоенности цветущей природой.
Но почему же в таком случае мы читаем в стихах “нет упоения сильней Одной улыбки умиленья Измученной души твоей”, а не “…Одной улыбки умиленья”? Значит ли это, что сама любимая, а не поэт упоена умиранием? Но в таком случае противопоставленность одного типа упоения другому теряет свою напряженность. Нельзя решительно сказать, что это именно так. Но нам кажется, что какая-то двусмысленность в анализируемых строчках налицо, двусмысленность, объясняющаяся, может быть, тем, что восприятие упоенной избытком жизни природыТютчев хотел дать в одном стихотворении глазами двух разных лиц.
Весьма вероятно, что эта видимая двусмысленность отражает всю сумятицу сложных переживаний Тютчева, который мог в одно и то же время упиваться разными упоеньями, в то время, как для измученной любовью Денисьевой миг умиленья перед сияющей природой был и мигом относительного упоения ее измученной любовью души.
Избыток упоения вызывает в памяти другой избыток – из стихотворения “Близнецы”:
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших иссушений –
Самоубийство и Любовь!
Возможно, что это стихотворение (1852) тоже вязано с любовью к Денисьевой. Как бы там ни было, но сопряжение Тютчевым мотивов любви и убийства могло привести и к сопряжению любви и самоубийства.
Улыбка умиления измученной души имеет и еще один обертон, если вспомнить стихотворение “Осенний вечер”.
Ущерб, изнеможенье – и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
В этом стихотворении 1830 года Тютчев умиляется кроткой улыбкой увядания природы, а спустя 20 с лишним лет, снова проводя (в другом плане) параллель между природой и человеком, поэт, в сущности, любуется тою же “божественной стыдливостью страданья”, о которой он писал в “Осеннем вечере”.
Противопоставляя улыбку ликующей природы более сладостной для него улыбки умиленья, Тютчев так поставил в стихотворении эти слова, что они особо бросаются в глаза…
Разные эти улыбки как бы связаны одним кольцом, в котором сияющая улыбка радости измученной души оставляют два полюса, влекущие поэта. (2)
Критический обозреватель: В своих прежних стихотворениях поэт говорил о конфликте человека с природой, с хаосом ночи, с неумолимым движением времени, отнимающим молодость. Как в денисьевском цикле он рассматривает любовь и время?
3-й критик: Время и любовь в “Денисьевском цикле” Тютчева.
Восприятие человеческого существования необыкновенно обострено в денисьевском цикле, пронизанном ощущением неумолимой катастрофичности перемен. Каждое мгновение настоящего проступает в системе сопряжений с прошедшим и будущим. Очертание будущего, движение и исход роковой “стычки сердец” с поразительной проницательностью, доходящей до ясновидения, предугаданы уже в ранних стихотворениях цикла (“О, как убийственно мы любим” - 1851, “Предопределение” - 1851). Секрет этого “ясновидения”, по-видимому, в том, что события жизненной драмы с ее реальным трагизмом и скоротечностью накладываются в романтическом мышлении Тютчева на своеобразную метафизику любви, некий вневременной и всеобщий опыт души, предусматривающий неизбежность роковых повторений, неизбежность противоборства сердец, недоверие к долговечности счастья. Здесь настоящее человеческое бытие попадает в плен к прошлому, воспринимается на его фоне, это еще более обостряет ощущение непрочности и иллюзорности протекающего мгновения. Оно осмыслено как звено в цепи фатального круговорота времени, в котором события дублируют друг друга, в настоящем повторяется прошлое. На эту повторяемость, обостряющую впечатление непрочности настоящего, и намекает первая строфа тютчевского стихотворения “На Неве” (1850).
И опять звезда ныряет
В легкой зыби невских волн,
И опять любовь вверяет
Ей таинственный свой челн.
Именно на стыке настоящего с прошедшим и будущим, в фокусе их взаимоотражений и возникает символика “двух призраков “ и “двух теней”. Здесь получает мотивировку и смысловая взаимосвязь этих символов с образом “сна”. И с символикой “сна”, и с образом “челна”, отплывающего в “неповторимость темных волн”, мы уже встречались у Тютчева. В стихотворениях “Как океан объемлет шар земной” (1830) и “Сон на море” (1836) сон был стихией, ведущей человеческое сознание в таинственную лабораторию природы, где сталкивались ее первородные силы – “хаос” и “космос”. И образы призраков не однажды встречались в тютчевской лирике, и, как правило, за ними был закреплен временной аспект минувшего. В контексте денисьевского цикла символическая функция этих образов перестроена. В стихотворении “На Неве” они вошли в новую систему смысловых сцеплений. И теперь они символизируют шаткость настоящего, его своеобразную вторичность и неустойчивость перед будущим. В композиции стихотворения это напряжение нарастает в третьей строфе. Лирические вопросы, на которые опирается интонация строфы (“Дети ль это праздной лени…?”), по существу не альтернативы. Тютчевская концепция времени допускает одновременно и то, и другое: реальность и есть “тень” в том смысле, что настоящее есть “призрак”.
Спустя 4 года после смерти Денисьевой поэт в позднем стихотворении “Опять стою я над Невою” (1868) как бы возвращается к той лирической ситуации, которая положена в основу стихотворения “На Неве”.
3-й чтец: “Опять стою я над Невой”
То же, что и раньше, но все это в иной экспрессивной тональности. Интонация недоразумения, скорбного вопроса, которая на сей раз, завершает стихотворение, полна неизбывного трагизма: ведь теперь над тютчевскими раздумьями нависает тень совершившейся трагедии. И здесь настоящее освещается с позиции минувшего. Но теперь прошлое равновелико жизни, всецело исчерпывает ее, в то время как настоящее непросто неустойчиво в потоке времени – оно мертво. Пейзаж Невы усиливает впечатление мертвенности.
Образный строй позднее лирики Тютчева отмечен нарастанием трагических противоречий, захватывающих его концепцию времени. Денисьевская катастрофа осмысливается поэтом не только как частная личная драма, но как огромное идеологическое крушение, потеря духовной опоры утрата надежд на единение с миром. (3)
Критический обозреватель: Тютчев дает романтическую концепцию любви. Любовь – это стихийная страсть, дисгармония и поединок роковой; любовь сближает героев, они не могут жить друг без друга. Это столкновение личностей, в ходе которого должен погибнуть слабый. Впервые в творчестве поэта именно в этом цикле нарисован конфликт между людьми. Чувство, страсть, личность человека оказываются зависимыми от общества. У Тютчева любовь становится трагедией для людей не в силу виновности одного из них, а в силу несправедливого отношения общества к любящим: “…Толпа, нахлынув, в грязь втоптала то, что в душе ее цвело”. Лирическая героиня стихов угасает, тает, душа ее измучена общественным порицанием света.
4-й чтец: “Весь день она лежала в забытьи”.
4-й критик: “О как все это я любила”.
Поэт с неподдельной искренностью делится читателем, словно с близким ему человеком, воспоминаниями о горчайших минутах своей жизни, стараясь во всех подробностях воссоздать последовательность пережитого. Все стихотворение за исключением двух строк, обращенных непосредственно к той, которой уже нет, окрашено простотой и непринужденностью устного повествования:
Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали.
Вторая строка с необыкновенной точностью передает зрительное впечатление от постепенно тускнеющих в умирающем человеке признаков жизни.
Лил теплый летний дождь – его струи
По листьям весело звучали.
Что может быть выразительнее, в данном случае, самых простых эпитетов “теплый” и “летний”? Сентименталист или романтик не преминул бы подыскать к дождю какой-либо иной эпитет: унылый. Печальный. Он заставил бы дождь оплакивать молодую женщину, часы которой уже сочтены. Тютчев даже в минуты сокрушающего горя, у постели угасающей возлюбленной помнит о том, что жизнь торжествует над увяданием, над болезнью, над смертью: он слышит за окном “веселый” - не грустный, не однообразно унылый, а именно веселый – шум летнего дождя.
И этот веселый шум выводит из забытья умирающую, и присущая ей любовь к жизни вспыхивает в последний раз, преодолевая смертельный недуг:
И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала – увлечена,
Погружена в сознательную думу…
И вот как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):
“О как все это я любила!”
настойчивым повторением союза “и” и нагнетанием одних и тех же звуков в ударных стопах поэт заставляет почувствовать усилие, с каким приходит в себя и вслушивается в шум дождя умирающая. Последняя строка: “О как все это я любила!” отзывается тяжелым вздохом – “блаженством и безнадежностью”. Паузу между третьей четвертой строфами Тютчев отмечает целой строкой точек. В заключительной строфе описание сменяется обращением к ушедшей. Поэт подхватывает последнее произнесенное ею слово – “любила”:
Любила ты, и так, как ты, любить –
Нет, никому еще не удавалось!
О господи!... и это пережить…
И сердце на клочки не разорвалось…
Тютчев знает, что время лечит душевные язвы и притупляет боль утраты, и это кажется ему самым ужасным. Острота боли для него отраднее, чем омертвение мыслей и чувств, полное равнодушие ко всему, даже к собственной потере. (4)
Критический обозреватель: Смерть любимого человека, по собственному его выражению, “сломавшая пружину жизни”, убила в нем даже желание жить.
5-й чтец: “Есть и в моем страдальческом застое”
5-й критик: “Жажда живой муки”.
Тютчев как позор переживал “мертвенность души” и “тупую скуку”, связанные с воспоминаниями о смерти любимой. Безудержность и буйство былых страстей приобретает сейчас иное обличье, но только зарницы этих страстей, вспыхивающие и ныне, могли продиктовать поэту такие строки:
О господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей:
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней…
Поэту, познавшему некогда жгучую любовь, недостаточно просто страдания; он жаждет “живой муки”. Только лишь ею он может ответить на былую любовь, “так пламенно, так горячо любившей”. Эти давно избитые эпитеты звучат свежо, так как насыщены всей силой эмоциональности произведения.
Взаимосвязь отдельных компонентов до предела целеустремленна, вариации простых эмоционально-стилистических повторов создают из них напряженный поток, где обращается внимание не столько на отдельные “избитые слова” и словосочетания (“тяжкий гнет, отчаянная борьба”), сколько на их устремленность к своему пределу. В этой связи заметим, что последние три строфы (от слов “О господи…” до конца) составляют одно синтаксическое целое, где все больше нарастает и исполняется судорожной страсти призыв к господу “рассеять мертвенность души”, где “мука по ней” проходит лексически и многократно в повторе “по ней”, встречающегося только в последней строфе четыре раза. (5)
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить,
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.
Критический обозреватель: Тютчев понимал, что вина прежде всего лежит на нем. Любить и заставлять страдать – удел Тютчева. Осознание этого тяготило его, ужасало и отталкивало от собственного “Я”.
6-й чтец: “Накануне годовщины 4 августа 1864 года”
6-й критик: Горе не ищет вычурных слов.
Спустя год после смерти Денисьевой Тютчев пишет стихотворение, явно перекликающееся с “Выхожу один я на дрогу” М.Ю.Лермонтова – “Накануне годовщины 4 августа 1864 года”. Как и Лермонтов, поэт ведет жизнь, похожую на смерть, мечтает о смерти, похожей на жизнь. Он бредет, а не идет, не по дороге, а вдоль дороги, что явно указывает на старческий возраст “я”. Именно земной, материальный облик - главное препятствие для свидания с любимой. Между личностью возлюбленной, влившейся в космос, и поэтом контакт станет возможным тогда, когда и он преодолеет мертвенное одиночеством, проникнувшись общей жизнью, обретет возможность слышать ее голос. Но разрыв с земным “я” не приносит гармонии. Земная человеческая близость не может быть заменена ничем.
Настоящее горе не ищет вычурных слов для своего выражения. В стихотворении, кроме излюбленного Тютчевым эпитета “роковой” и неходового глагола “витать”, все слова простые и обыкновенные. Но ведь самое обычное, изо дня в день произносимое слово как бы обновляется, вступая в строй поэтической речи. Почти каждое слово приобретает в соседстве с другими особое смысловое значение. Трогательно и тепло звучат обычные житейские обращения “друг мой, ангел мой”. Размеренный и несколько однообразный ритмико-интонационный склад (хорей 5-стопный) прекрасно передает настроение задумчивой сосредоточенности поэта. Мы верим, что ему тяжело, что он ощущает себя разбитым и нравственно и физически (“замирают ноги”), но вместе с тем мы чувствуем, что он уже на пути к тому, чтобы примириться со своим положением, отказаться от надежд на гармонию. И уже не острота боли нужна поэту, а иллюзия того, что не совсем порвана связь между ним и близкой ему женщиной (“ты видишь ли меня?”). (6)
Критический обозреватель: Стихи цикла – воплощение последней любви в жизни человека. Понять чувства, рожденные последней любовью, состояние, которое испытывает человек, полюбивший на склоне лет, ощущение “блаженства и безнадежности” очень трудно для нас, десятиклассников. Но мы надеемся, что наше критическое обозрение приблизило вас к пониманию интимной лирики поэта.
Критическая литература.
- Я.О. Зунделович. Этюды о лирике Тютчева. Самарканд, 1971, с.127-132.
- Я.О. Зунделович. Этюды о лирике Тютчева. Самарканд, 1971, с.135-138.
- В.А. Грехнев. Время и любовь в “денисьевском цикле Тютчева”. – “Известия АН СССР. Серия лит. и яз.”, т. XXXII, вып.6, 1973, с.490-493.
- К.В. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М.: Просвещение, 1978, с.241-243.
- Я.О. Зунделович. Этюды о лирике Тютчева. Самарканд, 1971, с.154-155.
- Ю.М.Лотман. Анализ поэтического текста. Л.: Просвещение, 1972.