Учитель. “Серебряный век …” Эти слова взывают к памяти того поколения, которое пережило культурный взлёт, духовное возрождение в России в эпоху войн и революций. Поэтому так и называют первую четверть XX столетия, что по созвучию блестящих имён и творческому накалу она вместила – век. Творческое вдохновение, вспыхнув ярким пламенем, не погасло в 1917 году, а ушло вглубь, скрылось в пепле от урагана истории. Прерванная душа, пресечённое слово, недопетая песня …
В новом XXI столетии поэты Серебряного века вновь с нами. Они открывают свой сезон … Они приглашают …
Ученица. (Читает стихотворение А. Ахматовой):
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом …
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
Сцена I.
(Несколько молодых людей, одетых в стиле 20-х годов XX века, ведут разговор.)
1-й. – Господа, вы вечером будете на "башне" у Иванова или в “Бродячей собаке”, а может, в Политехническом?
2-й. – Я бы предпочёл Мережковских. Любопытно, кого обласкает своей демонической улыбкой хозяйка салона Зинаида Николаевна?
3-й. – Вы хотите знать, какого новичка срежет Гиппиус?
4-й. – Да, господа, похоже, Зинаиде Николаевне доставляет удовольствие обнаруживать “ахиллесову пяту” своих оппонентов.
1-й. – Надо же, Блока, господа, самого Александра Блока обвинила в измене. Видите ли, он не вписался в её тоталитарный унисон.
2-й. – Полноте, господа, Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич – прекрасная пара. Знаете, они в жизни не расставались.
3-й. – Жаль, но сегодня Мережковские не принимают. Может, пригласим их “на башню”.
(Уходят.)
Сцена II.
(З. Гиппиус, развалясь в кресле, читает свои стихи …)
Не ведаю, восстать иль покориться,
Нет смелости ни умереть, ни жить.
Мне близок Бог – но не могу молиться,
Хочу любви - и не могу любить.
(“Бессилие”, 1893)
З. Гиппиус. Это должно понравиться Дмитрию.
(Входит Мережковский).
Д. Мережковский. Дорогая, ты вся в творчестве?
З. Гиппиус. Уже закончила. А ты уже завершил статью о социализме?
Д. Мережковский. Да, я принёс тебе рукопись, но речь о другом. Знаешь, я задумал трилогию “Христос и Антихрист”.
З. Гиппиус. Дмитрий, ты гений!
Д. Мережковский. Спасибо, дорогая … Сегодня среда, У Иванова, как всегда, собирается многочисленное общество. Должен признать, это первоклассная школа стиха.
З. Гиппиус. А как тебе новое название его квартиры “башня”.
Д. Мережковский. Что ж, необычно! С претензией на оригинальность: последний этаж углового дома на Таврической, причудливые комнаты, коридорчики: не то музей, не то сараище …
З. Гиппиус. Кстати, я слышала, “на башне” сегодня гость – Валерий Брюсов. Конечно, он не петербуржец, а москвич, но главное не в этом. Он явно стремится в лидеры. Любопытно было бы послушать … Наверняка, Иванов с привычной язвительностью вынесет свой приговор … Да и открытие сезона не хотелось бы пропустить.
Д. Мережковский. Что ж, едем! Сейчас одиннадцать, в полночь будем на “башне”. Как раз все гости соберутся.
(Уходят или подсаживаются к посетителям “башни”.)
Сцена III.
(На “башне” Вячеслава Иванова.)
Вс. Иванов. Господа, позвольте начать на правах хозяина (читает стихотворение “Любовь”.)
Мы – два грозой зажжённые ствола,
Два пламени полуночного бора,
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.
Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, - одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
Единых тайн двуглавые уста,
Себе самим мы – Сфинкс единый оба.
Мы – две руки единого креста.
(После чтения – аплодисменты, реплики …)
- Блистательно!
- Как выдержана форма сонета!
- И никакого “я”, всё “мы” – 5 раз! Как символично! Каков союз!
- А образы! Крест … Сфинкс … Божественный гроб … Как всё личностно …
- Браво!
Вс. Иванов. (Обрывает реплики.) Благодарю! Увольте от разбора моих стихов. Позвольте представить нашего московского гостя Валерия Брюсова. Просим!
В. Брюсов. (Поднимается, читает “Юному поэту”, 1896):
Юноша бледнеет со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Юноша бледный со взором священным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побеждённым,
Зная, что в мире оставлю поэта.
Вс. Иванов. Недурно! Как вам, господа?..
(Реплики из зала):
- Когда говорят об искусстве, я смиренно опускаю голову … Что может быть выше красоты? Выше божественного идеала?
- (Отзыв о стихотворении, заранее приготовленный учеником).
Сцена IV.
Вс. Иванов. Друзья! У нас еще гости: Николай Степанович Гумилёв с женой Анной Андреевной Ахматовой. Анна Андреевна! Говорят, вы тоже пишите?
Н. Гумилёв. Ну, разумеется, жёны писателей всегда пишут, жёны художников возятся с красками, жёны музыкантов играют…
Вс. Иванов. Ну, что вы, Николай Степанович, так реагируете? Ваша жена, кажется не лишена способностей. Это ведь её:
И для кого эти бледные губы
Станут смертельной отравой?
Негр за спиною, надменный, грубый,
Смотрит лукаво.
Мило, не правда ли?
(Гумилёв недовольно стучит сигаретой о портсигар…)
Вс. Иванов. (А Ахматовой): Анна Андреевна, вы что-нибудь прочтёте сегодня нам?
А. Ахматова. Я прочту.
(Гумилёв хмыкает, отворачивается.)
А. Ахматова. (Гордо.) Я прочту!
Песня последней встречи
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалась, что много ступеней,
А я знала – их только три.
Между клёнов шёпот осенний
Попросил: “Со мною умри!
Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой”.
Я ответила: “Милый, милый!
И я тоже умру с тобой …”
Эта песня последней встречи.
Я взглянула на тёмный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно – жёлтым огнём. (1911)
Что скажете, Вячеслав Иванович?
(Иванов молчит, подходит к Ахматовой …)
Вс. Иванов. Анна Андреевна, поздравляю Вас и приветствую. Это стихотворение событие в русской поэзии. (Целует руку Ахматовой)
Ведущий. (Голос из будущего) А потом Анна Андреевна стала знаменитой. Георгий Адамо'вич вспоминал:
- Анна Андреевна поразила меня своей внешностью. Теперь, в воспоминаниях о ней, её иногда называют красавицей, нет, красавицей она не была. Но она была больше, чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось мне видеть женщину, лицо и весь облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся своей выразительностью, неподдельной одухотворённостью, чем-то сразу приковывавшим внимание. Когда она, стоя на эстраде, со своей “ложноклассической”, спадавшей с плеч шалью, казалось, облагораживала всё вокруг.
Сцена V.
(Звучит музыка Клода Дебюсси, например, “Прелюдия к “Послеполудню фавна”.
У афиши (она расположена на другой стене кабинета) стоит девушка и читает. К ней подходит Борис Пронин.)
Пронин. Уважаемые дамы и господа! Вечер поэтов, указанный в программе, начнётся через несколько минут.
Голос ведущего. Это Борис Пронин, организатор кабаре “Бродячая собака”, гостями которого были по средам и субботам художники, поэты, музыканты. Если бы хватило силы, он бы весь свет превратил в театр.
Пронин. “Собаку” придумал всецело я. И вот у меня возникла мысль, что надо создать романтический кабачок, куда бы все мы, “бродячие собаки”, могли приткнуться, дёшево прокормиться и быть у себя, бродячие, бесприютные собаки.
Не так давно у нас появился свой гимн. Попросим автора, Михаила Кузмина, прочесть хотя бы первый куплет.
М. Кузмин. (Читает):
От рождения подвала
Пролетает лишь быстрый год,
Но “Собака” нас связала
В тесно-дружный хоровод.
Чья душа печаль упала,
Опускайтесь в глубь подвала,
Отдыхайте, отдыхайте, отдыхайте от невзгод.
Пронин. Благодарю. Мы рады приветствовать Вас, дорогие гости, желающие провести с нами время в обществе знаменитых деятелей искусства. Не забудьте свои впечатления оставить в нашей свиной книге. (Обложку книги можно повесить на стену.) Усаживайтесь поудобнее, господа. У нас в гостях “Цех поэтов”. Первым просим читать Николая Степановича Гумилёва.
Гумилёв. (Читает стихотворение “Жираф”).
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный ходит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только Луна,
Дробясь и качаясь во влаге широких озёр.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много прекрасного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Пронин. Ну, как, господа?
Реплики с мест.
- Стихотворение экзотично. Вы, Николай Степанович, - романтик, мечтатель. Как вы сказали про своего жирафа?
- Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
- Действительно, изысканный получился жираф. Но кто, интересно, та, чей “особенно грустен взгляд и руки особенно тонки”?
Сцена VI.
Пронин. Господа! Давайте же дадим слово дамам. Марина Ивановна (Цветаева), просим!
Вы не любите слово “поэтесса”, вы – поэт. Что это, вызов нам, мужчинам?
М. Цветаева. Что вы?! Что вы?! Я люблю вас всех. Но сегодня я читаю только для одного (обращает свой взор на А. Блока.)
Имя твоё – птица в руке,
Имя твоё – льдинка на языке,
Одно – единственное движение губ.
Имя твоё – пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В лёгком щёлканье ночных копыт
Громкое имя твоё гремит.
И назовёт его нам в висок
Звонко щёлкающий курок.
Имя твоё, - ах, нельзя! –
Имя твоё – поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век.
Имя твоё – поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток.
С именем твоим – сон глубок.
(“Имя твоё – птица в руке”, 1916)
Реплика из зала. Да что же это?! Опять все лавры Александру Александровичу. Неужели мы не заслуживаем Вашего внимания?
М. Цветаева. Да я для вас даже спою, если вы поддержите.
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжёлый шар земной
Не уплывёт под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Спасибо вам и сердцем и рукой
За то, что вы меня – не зная сами! –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наше не гулянье под луной,
За солнце, не у нас над головами, -
За то, что вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не вами.
(“Мне нравится, что вы больны не мной”, 1915)
Сцена VII.
(На последнем аккорде появляются футуристы. Они заранее заняли место на последних рядах в зале. А сейчас с места по очереди поднимается по несколько человек и, подходя к стене, украшенной в Политехническом институте выкрикивают лозунги.)
Александр Крученых. (С диванной подушкой на шнурке, перекинутом через плечо.) Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов.
Давид Бурлюк. (С лорнетом в руке.) Только мы – лицо нашего времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Вл. Маяковский. (Со стаканом чая в одной руке и с портфелем – в другой, одет в жёлтую кофту с большим бантом.) Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих и прочее с Парохода Современности.
Виктор (Велимир) Хлебников. (С листьями петрушки в петлях костюма. Его лицо украшено геометрическими фигурами разного цвета.) Если этим Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченкам и Буниным нужна лишь дача на реке … С высоты небоскрёбов мы взираем на их ничтожество.
Голос из Будущего. Вот так броско, ярко, скандально и весело в 10-е годы XX века заявили о себе футуристы. Новое литературное направление, пришедшее на смену символизму и акмеизму.
(Удар гонга. Поэты усаживаются на сцене и раскованно, жестикулируя, разговаривают между собой. Маяковский вступает в диалог с залом.)
Вл. Маяковский. Знакомьтесь: Александр Крученых, Давид Бурлюк, Виктор (Велимир) Хлебников и я – Владимир Владимирович Маяковский.
(Шум в зале, движение.)
- Вы там, в третьем ряду, не размахивайте так грозно золотым зубом. Сядьте!
(Человеку с газетой.)
- А вы положите сейчас же свою газету или уходите вон из зала: здесь не читальный зал. Здесь слушают меня, а не читают.
(Шум: “Неинтересно!”)
- Что? Неинтересно вам? Вот вам трёшка за билет. (Достаёт из кармана и протягивает три рубля.) Идите я вас не задерживаю. (Поворачивается к другой стороне зала.)
- А вы там тоже захлопнитесь! Что вы так растворились настежь? Вы не человек, вы – шкаф … (Ходит по сцене или залу, снимает пиджак, подтягивает брюки.)
Голос из зала. Маяковский, что вы подтягивает штаны? Смотреть противно!
Вл. Маяковский. А если они у меня свалятся …
Голос. До моего понимания ваши шутки не доходят.
Вл. Маяковский. Вы жирафа. Только жирафа может промочить ноги в понедельник, а насморк почувствовать лишь к субботе.
(Молодой человек вскакивает с места, вызывающе кричит.)
Голос. Маяковский, вы что, полагаете что все мы идиоты? Что тянете время?
Вл. Маяковский. Говорите: идиоты. Ну что вы! Почему все? Пока я вижу перед собой только одного. Ладно! Нате!
Через час отсюда в чистый переулок
Вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
А я вам открыл столько стихов шкатулок,
Я – бесценных слов мот и транжир.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
Вот вы, женщина, на вас белила густо,
Вы смотрите устрицей из раковины вещей.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
Взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
Ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
Кривляться перед вами не захочется – вот
Плюну в лицо вам
Я – бесценных слов транжир и мот.
Голос. Маяковский – ты труп и ждать от тебя в поэзии нечего. Ваши стихи умрут раньше вас!
Вл. Маяковский. Вот странно. Труп я, а смердит он.
Голос. Да бросьте, Маяковский. У вас есть хорошие стихи. Послушайте!
Ведь если звёзды зажигают –
Значит – это кому-нибудь нужно.
Значит – кто-то хочет, чтобы они были!
… Значит – это необходимо,
Чтобы каждый вечер
Над крышами
Загоралась хоть одна звезда?!
Вл. Маяковский. Спасибо, дорогой. А вы говорите: стихи умрут. Слов Александру Крученых.
А. Крученых.
Дыр бур шил
Убенщур
Скум
Вы со бу
Р л эз
Передаю эстафету Владимиру Хлебникову. (Поднимается с обрывком обойной бумаги.)
Хлебников. Послушайте: экспромт!
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно.
…. ….
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчик.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Вместе. Пощёчина общественному вкусу!
Голос. Смелый эксперимент! Новый тип языкового мышления? Но где смысл? Издеваетесь над нами!
Голос из будущего. Провозгласив себя футуристами или будетлянами, они называли себя “лицом своего времени”, они претендовали на роль открывателей новых путей в жизни и в искусстве, творцов будущего в настоящем.
А как оценивали их современники?
(По очереди, держа в руках старые газеты, присутствующие в зале “неравнодушные” зрители читают выдержки из этих газет.)
1-й. “Пощёчина” – книга нарушений, книга, бьющая на скандал.
2-й. Авторы “Пощёчины общественному вкусу”, упомянув в предисловии о “пароходе современности”, в тексте книге совсем забывают о нём, стремясь преимущественно к изображению жизни первобытной, доисторической.
3-й. Вся их “бумажная революция” – это комариное жужжание, это блеяние, бурлюканье, только не язык человеческий, голый эгоизм опустивших душ, духовных босяков.
Голос из будущего. Начало XX века. Это было особенное время – время экспериментов. И жили в нём особенные люди, движимые потребностью всё обращать в поэзию, стать целым миром, раствориться, разлиться в нём. Это была целая литературная планета, у которой был свой период младенчества, взросления, зрелости. Анна Ахматова, Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Сергей Есенин, Владимир Маяковский … Каждый из них оставил свой неповторимый след в литературной летописи, название которой “Поэзия Серебряного века”.
(Маяковский разбирает записки, пьёт чай, готовится отвечать.)
Голос из зала. Читайте всё подряд, что вы там ищете?
Вл. Маяковский. Что ищу? Ищу в этой куче жемчужные зёрна. Вот … Спрашивают: Маяковский, сколько денег вы получите за сегодняшний вечер? А вам какое дело? Вам-то ведь всё равно ни копейки не перепадёт – ни с кем делиться не собираюсь. (Небольшая пауза.)
Вл. Маяковский. (Читает) Маяковский, почему, вы себя так хвалите? Мой соученик по гимназии Шекспир всегда советовал: говори о себе только хорошее, плохое о тебе скажут другие.
Голос из зала. Вы это уже говорили в Харькове.
Вл. Маяковский. Вот видите, товарищ подтверждает. (Ему.) Я и не знал, что вы всюду таскаетесь за мной. (Снова читает.)
Вл. Маяковский. Ваши стихи слишком злободневны. Бессмертие – не ваш удел. А вы зайдите через 1000 лет, там поговорим.
(Звучит музыка.)
Голос из будущего.
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всём божьем свете.
(“Двенадцать”. А. Блок)
Учитель. Ветер революции … Он не принёс желанной свободы, не разрешил противоречивых сомнений даже тех поэтов кто верил в спасительность самой мечты, надеялся и любил …
Долгие годы проведут в эмиграции Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов, Владислав Ходасевич.
Но, живя на чужбине, русские поэты не предадут своей любви к родному Отечеству.
(Музыка.)
Учащиеся. (Читают стихотворения о России.)
1. М. Волошин. Отрывок из “Усобицы”.
2. А. Белый. “Родина”.
3. И Северянин. “Классические розы”.
4. З. Гиппиус. “Знайте!”