По воспоминаниям современников мы легко можем представить природные черты Флобера.
Так вспоминает о Флобере друг его юности Максим Дюкан: «Каким красавцем был он в 1843 г. Светлые волосы падали по плечам; громадные серые глаза смело смотрели из-под чёрных ресниц: высокий рост, густая золотистая борода, громкий голос и звонкий смех делали его похожим на молодого галла. Я просто был поражён его героической красотой». А вот какую пометку делает Жюль Гонкур в мае 1859 года, описывая свою первую встречу с Флобером: «Звонят. Это Флобер. Ему сказали, что мы где-то видели дубину, которой убивают людей, дубину почти что карфагенскую, и он хочет узнать, где находится эта коллекция. Он нам рассказывает о затруднениях с его карфагенским романом. И он начинает любоваться, с восторгом ребёнка перед игрушечной лавкой, и целый час веселится, восхищаясь нашими папками, книгами, нашими маленькими коллекциями. Флобер очень высок, широкоплеч, с красивыми большими глазами навыкате…». В таком же роде впечатления от первой встречи с Флобером у Анатолия Франса в 1873 году, только более смелыми и восторженными словами переданное: «Ростом высокий, с широкими плечами, он был обширен, сверкающ и звучен». А вот как описывает его Ги де Мопассан: «Юношей он был поразительно красив. Знаменитый врач, старый друг его родителей, сказал как-то его матери: «Ваш сын - это Амур в отрочестве».
Все эти несходные друг с другом свидетели сошлись в описании внешности Флобера, хотя во всём остальном они относились к нему по-разному.
Было удивительное несоответствие между его внешностью и внутренним миром.
История его писательства, богата всякими чудачествами, искусственностями и жертвами, которые создал себе Флобер. Двадцатилетним юношей он покинул Париж и заперся в провинции. Флобер, почти всё время проводя в кабинете, избегая длительных прогулок, не интересуясь сельскими работами, прожил в Круассе почти 40 лет. Иногда на несколько зимних месяцев уезжал в Париж, изредка и на очень короткое время его навещали друзья, потом тянулись дни полного одиночества, которое будет делить с ним прожившая до глубокой старости мать и после её смерти племянница. Но обе только жили в том же доме, мало участвуя в жизни Флобера.
Чем было вызвано это уединение? Дюкан пытается объяснить это болезнью (эпилепсией). Насколько это верно неизвестно, но известно, что припадки, частые в молодости и возобновившиеся перед смертью почти совершенно прекратились в средний период жизни Флобера.
Поражает, как радушны, с каким открытым сердцем написаны его многочисленные письма, с какой болью принимал он известия о потере друзей, как нежна дружба Флобера с «бабушкой» Жорж Санд. Письма – практически единственная форма, в которой этот художник соглашался высказывать свои взгляды на искусство. Флобер не умел обращаться с прямыми, не претворёнными в образах суждениями сразу ко многим. Отшельник, он нуждался сразу в конкретном адресате, способном выслушать и понять. И те мысли, которые Флобер доверял письмам, в самом деле были его лучшими мыслями – блестяще и в то же время свободно сформулированными, эмоциональными, продуманными, заострёнными. Например, такое письмо к племяннице: «Да, прелестная моя племянница, мне очень нравится «Возмездие», я нахожу эти стихи потря-са-ющими. Хотя в основе своей книга эта глупая, потому что обругать следовало Францию, народ.
Мне неизвестно сочинения Бюхера, о котором ты пишешь, но я с удовольствием вижу, что моя бывшая ученица обратилась к серьёзной литературе… Попроси Монсеньора, чтобы он дал тебе «Пир» и «Федона» Платона. Поскольку ты, котик мой, любишь идеальное, ты будешь в этих книгах пить его из самого источника. Как произведения искусства, эти вещи великолепны».
Он с острой болью относился к своему одиночеству, но считал его неизбежным. В одном из своих писем 1867 года он пишет: «Целые недели я провожу и словом не обменявшись с живым существом, и в конце недели не могу припомнить ни одного дня, ни какого бы то ни было факта. По воскресеньям видаю свою мать и племянницу, вот и всё. Всё моё общество состоит из толпы крыс, которые поднимают на чердаке над моей головой адский топот, когда не стонут дождь и ветер за окном. Ночи черны, как чернила, и молчание окружает меня, как в пустыне. Чувствительность безмерно возбуждена при подобной обстановке, сердцебиение бывает по пустякам. Всё это результаты милых наших занятий. Вот что значит мучить душу и тело».
В своих письмах Флобер затрагивает разные темы. Остановимся хотя бы на его взглядах на искусство. «Но время красоты миновало. Человечеству, хотя бы оно обрело её вновь, она в наши дни ни к чему. Чем дальше, тем больше искусство будет научным, ровно как наука станет художественной. Расставшись у основания, на вершине оба встретятся. …А пока мы в тёмном коридоре, движемся во мраке ощупью. Рычага нет, почва ускользает из-под ног, всем нам, литераторам и писакам, не достаёт точки опоры». (Луизе Коле. Круассе, 24 апреля 1852.)
Флобер считал, что сойдутся пути науки и искусства, но в то же время осознавал разницу между целями искусства и науки. «В старину думали, что сахар можно добывать из сахарного тростника. Теперь его добывают почти из всего; то же и в поэзии. Будем извлекать его из любого предмета, ибо она есть во всём и везде; нет такого атома материи, что не заключал бы в себе мысль; приучим себя смотреть на мир как на произведение искусства, приёмам, которого мы должны подражать в своих произведениях» (Луизе Коле. Круассе, 27 марта, 1853.) Здесь он видит свой мир до краёв наполненным красотой. За несколько месяцев до смерти Флобер сформулировал следующий афоризм: «Поэзия, подобно солнцу, заставляет и навозную кучу отливать золотом» (Ги де Мопассану. Круассе, 19 <16>, 1880.)
Иные высказывания Флобера можно толковать в духе «искусства для искусства». «Думаю, в будущем признают, что любовь к человечеству – нечто столь же жалкое, как любовь к Богу. Тогда будут любить справедливость как таковую и ради неё самой, Красоту ради красоты» (Луизе Коле. Круассе, 26-27 мая 1853).
О книге своей мечты он пишет в письме к Луизе Коле от 16 января 1852 года: «Что же кажется мне прекрасным, что я хотел бы написать, - мечтал он, - это книга ни о чём, книгу без внешней привязи, которая держалась бы сама по себе, внутренней силой стиля, как земля держится в воздухе без всякой опоры…». Это была даже скорее не мечта, а воплощение одной из центральных тем его поэтики.
Флобер старался «хорошо писать. В письме к Ж. Санд читаем: «Я считаю, что сама по себе закруглённость фразы ничего не стоит, а всё дело в том, чтобы хорошо писать, - потому что «хорошо писать» значит одновременно хорошо чувствовать, хорошо мыслить и хорошо выражать».
В письмах Флобера хорошо видно, как автор работает над своими книгами: «Всякий новый сюжет для меня как женщина, в которую влюблён» (Луизе Коле, 1846). «Будем любить, любить, не всё ли равно, какого младенца родит Муза! Разве не в её поцелуях самое чистое наслаждение?» (Луи Буйе, 1805.) «Искусство – это изображение, только об изображении следует думать. Душа художника должна быть как море – столь же широка, чтобы не видно было берегов, и столь же чиста, чтобы звёзды небесные отражались до самого её дна». (Луизе Коле, 1852) «Работа над книгой всегда была для меня возможностью жить особым образом, переместиться в определённую среду. Я пишу, как другие играют на скрипке, лишь для собственного развлечения». (Пауле Сандо, 1859)
Из писем Флобера видно, с каким усердием он работал со словами. Иногда в день пишет не более двух страниц. Порой наступали времена, когда он не писал ничего: «Скоро уже три месяца, как я не сдвинулся с места. Я веду существование ровное, как мой письменный стол, и такое же неподвижное».